Мотив вина в литературе - [32]

Чехов как врач, да и вообще, как любой здравомыслящий человек, прекрасно осознавал как пользу, так и вред вина. Если вспомнить, что говорила по этому поводу современная Чехову медицина,[170] то там мы найдем такую же картину: в небольших количествах вино считалось лекарством, неумеренное же его потребление могло привести не только к пьянству, но и к развитию психических заболеваний. Так что, отражая обе стороны медали, Чехов в первую очередь констатировал реальное положение вещей, акцентируя в зависимости от ситуации комическую[171] или трагическую нотку повествования.

Двойственная природа алкоголя нашла свое отражение не только в художественном мире чеховских героев, но и в мире реальных людей, окружавших Чехова. В письме А. С. Суворину (10 октября 1888 г.) Чехов заводит речь об Александре Павловиче, который был весьма неравнодушен к Бахусу: «Что мне делать с братом? Горе да и только. В трезвом состоянии он умен, робок, правдив и мягок, в пьяном же — невыносим. Выпив 2–3 рюмки он возбуждается в высшей степени и начинает врать <…>. Он страдает запоем — несомненно». Рассуждая о природе запоя, Чехов отмечает, что чаще всего запой — наследственная болезнь и в связи с этим вспоминает своего отца и деда, которые не были пьяницами, но «иногда напивались с гостями шибко, но это не мешало им благовременно приниматься за дело или просыпаться к заутрене. Вино делало их благодушными и остроумными; оно веселило сердце и возбуждало ум» (П 3, 24). Буйный брат и благодушные отец с дедом — это тоже две стороны одной медали. Самому Александру Чехов высказывает ту же мысль: «…подшофейное состояние — это порыв, увлечение, так и делай так, чтоб это было порывом, а делать из водки нечто закусочно-мрачное, сопливое, рвотное — тьфу!» (П 3, 27).

А. С. Собенников, на примере анализа оппозиции дом-мир в художественной аксиологии Чехова, приходит к общему выводу, что «в чеховской аксиологии любая оценка, которая дается в произведении, условна. В другом тексте она может быть иной. Исследователю необходимо учитывать весь корпус текстов, который может быть прочитан, таким образом, как единый метатекст».[172] С этим трудно спорить — действительно, Чехов избегает категоричных оценок и положительное у него не исключает отрицательного и наоборот. Амбивалентность мотива вина, как и амбивалентность образа дома, о которой пишет Собенников, это лишь частные случаи общей системы чеховского художественного мира. Жизнь сама по себе не укладывается в рамки однозначных оценок, возможность совмещения двух противоположных оценок в принципе изначально заложена в каждом явлении, как оценивать, например, смерть, со знаком плюс или минус, смерть это избавление или наказание, нужно ли ее бояться или нет. Чехов в одном из писем А. С. Суворину признается: «…я лично даже смерти и слепоты не боюсь» (П 5, 133). Но в дневнике Суворина есть запись таких чеховских мыслей: «Смерть — жестокость, отвратительная казнь <…>. Смерть возбуждает нечто большее, чем ужас. Но когда живешь, об ней мало думаешь. Я, по крайней мере. А когда буду умирать, увижу, что это такое. Страшно стать ничем».[173] Двойственное отношение к смерти нашло отражение и в художественном мире чеховских произведений. И. Н. Сухих, анализируя мотив «смерти героя» в произведениях Чехова, выделяет две возможные его реализации: в одних случаях смерть может быть «смешна», а «в других рассказах, совсем рядом, она привычно страшна <…>. Но самые, пожалуй, „чеховские“ вещи те, где противоположные члены „антиномии“, смешное и страшное, сходятся в рамках единого сюжета».[174] В различной ситуации одно и то же явление может оцениваться и как положительное и как негативное, по своей природе каждое явление амбивалентно и отражение этой амбивалентности в художественном мире, во-первых, доказательство адекватного восприятия и отражения жизни, а во-вторых, выражение определенного угла зрения на действительность.

В «Дуэли» есть эпизод, где дьякон воображает, что будет с ним через десять лет. Сперва он представляет себя архиереем, потом простым дьяконом, идущим с крестным ходом, и то и другое в его представлении хорошо, но и то и другое имеет и оборотную сторону. Воображая себя архиереем дьякон не представляет, что в этом возвышенном образе может тоже скрываться негативная сторона. Ведь думал же другой чеховский герой, ставший архиереем, что «вот он достиг всего, что было доступно человеку в его положении, он веровал, но все же не все было ясно, чего-то еще недоставало, не хотелось умирать; и все еще казалось, что нет у него чего-то самого важного, о чем смутно мечталось когда-то, и в настоящем волнует все та же надежда на будущее…» (10, 195). И другой путь — простого дьякона, тоже может оцениваться иначе — фон Корен уговаривает дьякона: «Продолжая быть обыкновенным дьяконом, который обязан служить только по праздникам, а в остальные дни — почивать от дел, вы и через десять лет останетесь все таким же, какой вы теперь, и прибавятся у вас разве только усы и бородка» (7, 384).

Иногда такая амбивалентность обыгрывается Чеховым комически. В рассказе «Сапожник и нечистая сила» Федор мечтает о том, чтобы «богачи мало-помалу превратились в нищих, которым есть нечего, а бедный сапожник стал бы богачом», но оказывается, что богачом быть так же дурно, как и бедным. Бедный сапожник может играть на гармошке, орать во все горло песни на улице и подпирать спиной забор, но ему нечего есть и над ним может «куражиться» любой богач. А богач, который всегда сыт, может гулять, а не работать, и который спит на мягкой, пуховой перине не может «безобразить» на улице, да и приласкать жену, дав ей «раз