Моряк из Гибралтара - [8]

Я открыл для себя многое. Рядом со мной никого нет, кроме нее, этой женщины, с которой я живу но которая совсем не нужна мне. Она — существо другого, особого, прямо противоположного мне типа. Ее неистощимый оптимизм вконец истощил меня. Люди этого типа, как правило, отличаются превосходным здоровьем, их невозможно вывести из равновесия, они обладают неукротимой энергией. Они падки на людей. Они их любят. Люди — главный объект их внимания. Говорят, что за очень короткое время некоторые виды красных муравьев, кажется, из Мексики, обгладывают трупы до костей. У нее привлекательная внешность и зубы ребенка. Она мой муравей уже в течение двух лет. Все это время стирала мое белье, занималась другими мелкими делами с большой тщательностью. У нее и хрупкость муравья, которого ничего не стоит раздавить двумя пальцами. Она всегда рядом со мной, как особый экземпляр муравья. Ее оптимизма хватило бы на всех самых мрачных, терпения — на всех самых лживых, ее удушающих объятий — на самых отвратительных. До последнего вашего вздоха она будет накачивать вас насосом своего оптимизма. И я живу с ней уже два года.

И только во Флоренции я обнаружил, что она превзошла все мои ожидания.

Неиссякаемым источником — как бы выразиться поточнее? — моей новой страсти к ней явилась, вероятно, страшная жара. Она говорила: «Я люблю жару» или «Мне интересно все настолько, что я забываю о жаре». Я открыл для себя, что это неправда, невозможно, чтобы человек любил такую жару, что это ложь, в которой она жила всегда, оптимистическая ложь. Все интересовало ее постольку, поскольку она решила, изгнав из своей жизни всякое понятие о свободе, что делает настроение опасно переменчивым. К тому же, если бы она засомневалась, действительно ли настолько хороша жара, значит, однажды могла бы усомниться, например, в прочности своих надежд на меня и признать, что они основаны только на желаемом. Она не хочет страдать от того, что мир полон сомнений, которые она считает преступными. А ведь наверняка и у нее бывают мелкие сомнения, и я обнаружил, наконец, я, чемпион по лжи, что ее ложь здорово отличается от моей.

— Даже рыбы дохнут от нее,— сказал я ей,— от этой жары.

Она смеялась. Самое странное — то, что я обнаружил в ней,— напрямую связано с дохлыми рыбами, наполнившими город зловонием. Она не хотела замечать их. И утверждала, что не чувствует никакого запаха. Тогда как я весь поддался гипнозу этого запаха, воспринимая его как благоухание букета роз. Даже по поводу погоды наши мнения всегда расходились. Она любила любую погоду, чего никак нельзя сказать про меня. Иные погоды вызывали у меня непреодолимое отвращение. Я обнаружил, что даже в моей раздражительности она находила что-то, что внушало ей уверенность и надежду. Мы еще не поженились, шутила она.

Я открыл для себя также кое-что еще. Она, например, никогда не чувствует к людям ни снисходительности, ни любопытства, ее никто не раздражает и не возмущает. Я понял, что являюсь ее единственным предпочтением, в то время как единственного снисхождения у нее заслуживает все человечество. Она ему доверяла полностью, но отдельный человек, которому очень плохо, который просто гибнет, для нее не существовал. Ее волновали только проблемы всего человечества. Она всегда говорила только в общем смысле, у нее имелось четкое, ясное видение выхода из любой ситуации и готовность поделиться им с окружающими. Что касается различных преступлений, она не желала ничего знать о них, предпочитая спортивные праздники, в которых с восторгом принимала участие. К занятиям любовью относилась со спокойным удовольствием и после них улыбалась, удовлетворенная и такая же невозмутимая, как и всегда. В министерстве Жаклин любили, ее настроение вечно веселой птички завоевывало ей все возрастающую популярность среди сослуживцев. О ней говорили, что могла бы составить счастье каждому, что она сама доброта, всех понимает и т. п. Однако с самого первого появления Жаклин в нашей конторе моя тоска достигла наивысшего предела. Ибо я не имел решительно ничего общего с этой веселой птичкой, этим бельканто природы, и единственный знал, что она никогда никого не сделает счастливым.

Но я больше не испытывал раздражения, чувствовал себя полностью уничтоженным этой женщиной, ее существованием мелкого муравья, задыхающегося от постоянной деятельности. Я извлек для себя тонны открытий. Эти груды золота просто ослепили меня.

Однажды, слегка устыдившись такого богатства, я попытался бороться. В своем платье, которое ей действительно шло, она пришла в кафе, чтобы сказать мне, что все не так серьезно. Она бравировала любовью к жаре, которая, казалось, сделает ее еще более нежной. Она подошла к столику и поздоровалась со мной. И тут все мои намерения сразу же улетучились, как дым. Я почувствовал, как что-то поднимается во мне так же, как поднимались из глубины Арно рыбы, лопнувшие от жары. И я еще раз поднялся на поверхность вместе с рыбами, убиенными жарой.

Однако самыми плодотворными в смысле моего прозрения оказались ночи, когда мы спали. Я больше не мог отделить ее жара от жара ночного города. Когда она находилась рядом, я утрачивал способность отделить ее от чего бы то ни было — от кровати, от ночи, и это причиняло мне страдания. Нет, я знал, что есть другие создания, тело которых излучает жар, тепло, но это тепло выносимое, братское. Ее тепло носило предательский характер, оно выдавало ее вызывающий, непристойный оптимизм. Спал я плохо, постоянно просыпался, вздрагивал. Одно ее присутствие будило меня, и я долго смотрел на нее в потемках, спящую сном праведницы. Именно тогда каждую ночь я уносился воображением в небольшую деревушку. Передо мной синела большая река. Я нежно произносил ее имя — Магра. Это название освежало мое сердце. Мы были там вдвоем, водитель грузовичка и я. И больше никого вокруг, только мы двое. Она же совершенно исчезла из моей памяти. А мы прогуливались по берегу реки. Все происходило в среду, длинную бесконечную среду. Небо было сплошь затянуто снегообразными облаками. Время от времени мы ныряли, надев маски, и бок о бок плавали в незнакомом мире, зеленом и фосфоресцирующем, среди травы и рыб. Потом мы вылезали на берег, чтобы снова погрузиться в воду. Ни о чем не говорили. Никакие заботы не тяготили нас. Целых три ночи длилась эта удивительная среда. Бесконечная, неиссякаемая. Желания, что я испытывал на берегу реки и в ее глубине, гасили все прочие желания. Я ни разу даже не подумал о женщине. Я не мог представить никакую женщину возле себя на этой реке.