Моряк из Гибралтара - [6]

— Большой бокал мятной со льдом,— сказал он.— Месье хочет, видимо, этого.

Я выпил его залпом. После этого, усевшись на стул, долго исходил потом, до самого возвращения Жаклин.

Это была моя единственная прогулка по Флоренции. Потом я не выходил из кафе еще два дня.

Единственное существо, с которым я общался, был официант из кафе. Он нравился мне, и поэтому я возвращался сюда снова и снова. С десяти до полудня и с трех до семи я смотрел, как он работает. Иногда он приносил мне газеты. Иногда разговаривал со мной. «Какая жара»,— говорил он. Или: «Кофе гляссе лучше всего в жару. Он утоляет жажду и дает бодрость». Я слушал его и пил все, что он мне советовал. Ему была по душе такая роль.

Сидение в этом кафе за напитком, которого я выпивал пол-литра в час, наблюдая за официантом, еще как-то примиряло меня с жизнью. Не то, чтобы я убеждался, что жизнь достойна того, чтобы жить. Нет, конечно нет. Но она казалась мне менее непереносимой. Секрет заключался в полной неподвижности. Я не имел ничего общего с туристами. У них, по-видимому, не возникало потребности пить. Казалось, они обладают какой-то особой тканью — губчатой, что ли, как, скажем, у кактусов, что, видимо, и определяло их желание ходить целыми днями по городу.

Я пил, читал, потел и время от времени перемещался в замкнутом пространстве. Я выходил из кафе и шел на террасу. Смотрел на улицу. Поток туристов ослабевал к полудню и усиливался к пяти часам вечера. Потом снова возрастал. Они пренебрегали жарой. Несмотря на наличие особых тканей, они были героями, эти туристы, единственными в городе. Мне стало стыдно перед туризмом. Я покрыл себя позором.

Однажды я сказал официанту из кафе:

— Ничего не видел во Флоренции. Это возмутительно.

Он, улыбнувшись, ответил, что это вопрос темперамента, а не желания, что бывают те, кто может, и те, кто не может. Он совершенно убежден в том, что говорит, уж он-то знает, что такое настоящая жара. И вежливо добавил, что мой случай — наиболее типичный. Меня удовлетворил его ответ, и в тот же вечер я слово в слово повторил его Жаклин.

К четырем часам пополудни прошла поливальная машина. Мостовая сразу задымилась, и над улицей поднялись тысячи запахов. Я жадно втягивал их в себя. Они казались приятными и успокаивающими.

Я виделся с Жаклин только во время еды. Мне нечего было сказать ей. Ей же — напротив. Она рассказывала о том, что видела или делала в первую половину дня и после обеда. Она больше не требовала от меня никаких действий, но расхваливала прелести Флоренции, надеясь, что подобным образом вызовет у меня желание увидеть их. Она много говорила и все время о таких прекрасных, таких великолепных вещах, которые просто нельзя не посмотреть, и если я не сделаю этого, потеря для меня окажется невосполнимой. Я не слушал ее. Позволял говорить ей столько, сколько она хотела. Многое мог вытерпеть и в ней, и в самой жизни. Я был одним из тех очень уставших от жизни людей, драма которых состоит в том, что они не видят трагизма в своем положении, которое все прочие нашли бы удручающим. Эти люди обычно замечательные собеседники, в том смысле, что дают возможность другим говорить сколько угодно, при этом вовсе не испытывая ни малейшей гордости. И я позволил ей говорить в течение трех дней — два раза в день, утром и вечером. Затем наступил третий день.

На третий день, вместо того чтобы пойти на свидание, которое она мне назначила в семь часов в отеле, я остался в кафе. В случае если она не обнаружит меня в отеле, то скорей всего придет в кафе. Обычно я с той или иной степенью охоты ходил к ней на свидания. Но на сей раз не видел в этом необходимости. Как я и предполагал, в половине восьмого она пришла в кафе.

— Все-таки ты обманул меня,— заметила она спокойно.

Хорошее настроение по-прежнему не покидало ее.

— Ты считаешь, что я злоупотребляю твоим терпением?

— Немного,— сказала она вежливо.

Она не хотела продолжать разговор. Я заметил, что она напудрилась и переменила платье. С девяти часов утра она ходила по Флоренции.

— Ты был где-нибудь? — спросила она.

— Нет, ответил я,— нигде.

— Можно ко всему привыкнуть,— заметила она,— даже к жаре, достаточно сделать небольшое усилие…

Вот уже два года каждый день Жаклин требовала от меня сделать небольшое усилие. Время проходило быстро.

— Ты похудела,— сказал я.

— Это неплохо,— улыбнулась она,— потом быстро поправлюсь.

— Ты не должна так уставать.

— Но мне хочется побольше увидеть.

— Это неправда,— сказал я.

Она удивленно посмотрела на меня и покраснела.

— У тебя плохое настроение,— сказала она.

— Я не прав. Ведь ты первый раз во Флоренции и, конечно, надо воспользоваться этим.

— А ты? Почему ты сам никуда не ходишь?

— Мне не хочется.

— Ты действительно не такой, как другие.

— Ну что ты… Просто мне не хочется.

— Ты хочешь сказать, что город тебе не нравится.

— Я не имею никакого представления о нем.

Она помолчала.

— Сегодня,— сказала она,— я видела полотно Джотто.

— Мне все равно,— сказал я.

Она посмотрела на меня, пожала плечами и решила продолжить.

— Когда подумаешь, что этот человек жил в 1300 году и раньше, то даже не верится…

Она говорила о Джотто. Я смотрел, как она говорит. Мне показалось, ей нравится, что я смотрю на нее, и, похоже, она подумала, что я слушаю ее. Но ей это нравилось. Наверное, несколько месяцев я не смотрел на нее так.