Моряк из Гибралтара - [7]

Мы вышли из кафе. Она продолжала говорить о Джотто. Взяла меня под руку. Как обычно. Улица обрушилась на меня. Маленькое кафе внезапно показалось мне уголком обетованной земли.

И вот в первый раз, с тех пор как я живу с этой женщиной, я спросил себя: зачем? И понял, что не знаю ответа. Мне стало стыдно. А ее рука по-прежнему обвивала мою.

Это было как капля, которая переполнила чашу. Даже если не знаешь, какой сложный, извилистый путь проделала капля, чтобы попасть в чашу и переполнить ее, невозможно не думать об этом. И не только не думать — я думаю о ней,— но и позволить переполнить ее. Я позволил Жаклин переполнить мою чашу, пока она говорила о Джотто.

На следующий день я сказал ей, что больше не намерен встречаться с ней за обедом. Жаклин удивилась, но не придала этому значения. Она ушла, оставив меня в отеле. Я встал рано, вымылся и тотчас же отправился в кафе. Я знал, что буду делать. Я попытаюсь найти шофера грузовичка. Как всегда, мы немного поговорили с официантом о жаре и о напитках, могущих поддержать бодрость духа. Что-то изменилось во мне. Мне надоело наблюдать, как целыми часами он мечется между столиками, не останавливаясь. Я надеялся, что он, как и в первые два дня, выберет четверть часа, чтобы передохнуть и выпить со мной бокал мятного напитка, но этого не случилось. Тогда я стал подумывать о водителе грузовичка. Выпив две чашечки кофе, я второй раз за все время вышел в город и направился к вокзалу, чтобы отыскать кафе, где по приезде мы пили белое вино. Усилие, которое я не смог сделать, чтобы осмотреть город, я сделал для того, чтобы найти его. Учитывая нестерпимую жару и мою невероятную лень, я приложил титанические усилия. И нашел этот бар. Я объяснил, что мне надо, меня поняли, но сказали, что, к сожалению, все рабочие с нужного мне грузовичка уехали в Пизу и вернутся только в среду. В общем, мне сказали то, что я знал и сам. Может быть, забыл? Не думаю. Нет, я делал вид, что забыл, надеясь на невозможное, пытался пренебречь тем, что хорошо знал, мне хотелось думать, что что-то изменится. Получил то, что хотел. Известие почти привело меня в отчаяние. Когда вышел из бара, я понял, что во всей Флоренции нет никого, с кем бы я мог поболтать и выпить стаканчик вина. Во всей Флоренции только туристы и она, Жаклин. Люди моего типа с удовольствием убивали время, но терпеть не могли решительных действий. Я не сомневался, что есть и другие люди, к которым меня тянуло, но где они? И действительно ли я хотел найти их? Нет, единственное, чего хотел,— это быть одному вместе с ней в целом городе. Я и был один. Целых пять дней и пять ночей.

Я потерял всякую свободу. Она завладела всеми моими мыслями, моими днями и ночами. Это как заноза в сердце.

Я был сыном колониального чиновника, главы администрации на Мадагаскаре, который каждое утро осматривал своих служащих. Он интересовался даже чистотой их ушей, считая, что гигиена важна не менее, чем величие Франции. На вверенной ему территории сделал обязательным исполнение «Марсельезы» перед началом занятий в школах. Он, превращавший в священнодействие мероприятия по вакцинации населения, отправил тяжело заболевшего мальчика умирать подальше от себя. Издал приказ согнать для работ на плантациях белых пятьсот мужчин. Послал полицейский наряд, чтобы окружить деревню и ударами прикладов выгонять их на работы. А после того, как они высаживались из вагонов для скота за тысячи километров от своего жилья, возвращался домой совершенно разбитый, но довольный собой и заявлял:

— Да, разумеется, очень трудно. Но будет непростительной ошибкой, если они узнают историю Франции. Революция научила нас быть несправедливыми.

И этот болван, этот ефрейтор, управлявший провинцией с населением в девятьсот тысяч душ, на которую распространил почти диктаторскую власть, был моим единственным воспитателем до шестнадцати лет. Я знал, что постоянно — каждую секунду, каждое мгновение — нахожусь под его неусыпным надзором. Я жил в постоянном ожидании его смерти. Моей самой заветной мечтой к пятнадцати годам стало желание, чтобы моего отца убил наконец один из отчаявшихся туземцев. Оно, это желание, единственное, что давало мне возможность жить, походило на то особое головокружение, которое порой вызывает вид острого ножа, лежащего на кухонном столе. Я страстно желал схватить его и спрятаться в кустах в ожидании отца, который пройдет мимо инспектировать уши своего персонала.

Однако во Флоренции во время жуткой жары передо мной не промелькнуло никаких воспоминаний о детских мечтах.

Сидя целыми днями в кафе, я думал о ней, о той, с которой был заперт в этом городе. Я ждал ее целыми часами, как безумно влюбленный.

Один ее вид переполнял меня отвращением, оправдывая все мои ожидания. Она не только составляла предмет моего несчастья, но и олицетворяла его, являясь совершенным образом, его отпечатком. Ее улыбка, походка, платье — все в ней заставляло торжествовать мои прошлые сомнения. Я наконец хорошо понял это.

Она никогда не хваталась за карабин, не инспектировала ничьих ушей, но это не имело для меня значения. Она ела свой легкий завтрак, окуная булочку в кофе с молоком,— и одного этого было достаточно. Я кричал, чтобы она прекратила. Она, удивившись, переставала окунать булочку в чашку; я сразу же извинялся, впрочем, она ни на чем не настаивала. Она была очень маленькой — и этого было достаточно. Она носила платье, была женщиной — и этого было достаточно. Ее самые простые жесты, самые безобидные слова буквально переворачивали меня. И когда она вежливо просила меня передать ей соль, меня прямо-таки ослеплял головокружительный смысл этих слов. За последние пять дней ничто в ней не укрылось от моего внимания. В общем, я подвел итог. Эти пять дней означали для меня больше, чем предыдущие два года.