Моряк из Гибралтара - [53]

— Иногда,— сказал я,— не могу остановиться; опять хочется вина.

— Понимаю. Но мы скоро будем совсем пьяными.

— Это то, что надо.

Хозяин принес салями. Мы поели немного, беря кружочки колбасы прямо с подноса. Потом он принес салат из помидоров. Они оказались теплыми. Должно быть, их принесли прямо с лотка из соседней овощной лавки. Салат мы тоже почти не ели. К нам подошел хозяин.

— Вы ничего не едите,— сказал он по-итальянски,— вам не нравится?

— Нам очень нравится,— ответил я,— но от жары у нас нет аппетита.

Он спросил, не сделать ли нам омлет, сказав, что это будет быстро. Я заказал очередной кувшин вина.

— А есть вы еще будете что-нибудь? — спросил хозяин.

— Нет, мы уже кончили,— сказал я.

Мы немного поговорили о том о сем. О хозяине, который нам обоим казался очень симпатичным, о его жене, красивой женщине, вязавшей в углу. А потом, конечно, я попросил ее продолжить свой рассказ. Но она не спешила.

— Мне хотелось бы знать, чем кончилась эта история,— сказал я,— о женщине моряка из Гибралтара.

Но ее не надо было просить. Мы больше не ели, а только пили и пили. Говорить было не о чем, кроме как о жаре. И тогда она сама — я больше не просил ее — стала рассказывать о своей жизни в Лондоне. О лондонской скуке. О том, как после их встречи в Марселе она больше не могла забыть о нем, чему, несомненно, способствовала лондонская тоска. Потом кончилась война, было заключение мира, освобождение узников концентрационных лагерей, а потом наступило это воскресенье — за все дни, предшествующие ему, в ее жизни не произошло ничего значительного,— когда она решила вернуться в Париж. Уехала после обеда в отсутствие мужа, которому оставила письмо.

Неожиданно она прервала свой рассказ.

— Я пьяная, это все вино.

— Я тоже, ну и что из этого? О чем ты написала мужу в письме?

— Точно уже не помню, наверное, о дружеских чувствах, которые я питаю к нему. Я написала также, что знаю о страданиях любви, но не могу жить больше только для того, чтобы избавиться от них. Что я, несомненно, любила бы его, если бы судьба — я так и написала,— судьба не приковала меня таким странным образом к моряку из Гибралтара.— Она скорчила гримаску. — Это была роковая история.

— Продолжай.

— Я приехала в Париж. И в течение трех суток целыми днями просто повсюду гуляла. Так много я не ходила со времени Шанхая, то есть пять лет до того. Через три дня, сидя утром в кафе, увидела в журнале, который валялся на столе, несколько строк о моем муже. Он покончил с собой. «Лондонский герой кончил свои дни» — так была озаглавлена заметка в разделе великосветской хроники.

Но самое ужасное не это. Самое ужасное, что первое, о чем я подумала: теперь, может быть, мой моряк из Гибралтара прочтет эту заметку. Потом решила сама дать о себе знать. Оставила за собой номер в отеле еще на три дня, заплатив за пользование телефоном. В тот же день я дала информацию в газеты и три дня не выходила из своей комнаты. Консьержка, приносившая еду, сочувствовала мне со слезами на глазах. Она тоже прочитала газету и так понимает меня, бедняжечку, разделяет мое горе. В газете уточнялось, что он покончил с собой по причине слабой психики, что его нервы, и без того подточенные войной, не выдержали. Я дала моряку из Гибралтара три дня на то, чтобы успеть прочитать газеты и приехать в Париж увидеться со мной. Короче, на то, чтобы удостовериться, что он жив. Я лежала и читала, зная, что, если он не позвонит, я покончу с собой. Я обещала это себе, что позволяло мне почти не думать о случившемся в Лондоне и о моей вине. Я умоляла судьбу вернуть мне его и дала ей на это три дня. Вечером второго дня он позвонил.

Она опять замолчала.

— А потом? — в нетерпении спросил я.

— Мы провели вместе пять недель, а потом он уехал.

— Так же, как… раньше?

— Так, как раньше, не могло быть. Мы были совершенно свободны.

— Расскажи.

— Однажды он сказал, что любит меня. Ну вот… а потом как-то вечером я попросила его рассказать о Нелсоне Нелсоне. Мы уже говорили об этом немного раньше, когда наша яхта подобрала его, но как-то несерьезно, чуть ли не в шутку. А в тот вечер я повторила ему то, что знала от приятеля мужа. Что, когда он был молодым, его сбила машина, его собирались доставить в больницу, что хозяин этой машины — старый, толстый, богатый американец, которого он задушил. Он совсем не удивился. И кое-что уточнил в этой истории.

Когда его втащили в машину, американец сказал ему: «Раны на голове всегда сильно кровоточат». Но ему показалось, что тот смотрит на него насмешливо. Он спросил, какой марки этот автомобиль, а американец ответил, что это «роллс-ройс», и снисходительно улыбнулся. Затем сразу же снял свой плащ и вытащил из жилета большой бумажник. Открыл его. И он ясно увидел его содержимое при свете газовых уличных фонарей.

Американец вытащил из бумажника пачку тысячефранковых билетов и начал медленно их пересчитывать. У него сильно текла кровь, мешая видеть, но он знал, что американец пересчитывал деньги. Тысячи франков… Он помнил его пальцы — белые и жирные. Две тысячи. Слегка поколебавшись, он взял третий билет, а затем, уже после заметного колебания, и четвертый. Остановившись на четырех тысячах, американец положил оставшуюся пачку обратно в бумажник. И в этот момент он его убил. Больше мы об этом не говорили.