Моряк из Гибралтара - [11]

Нет, я уже не смог бы поступить нечестно ни с кем, даже с ней. И чего ради, в силу каких таких убеждений я должен нечестно поступать с самим собой?

Перед нами одна за другой проплывали картины. Я шел осторожно как автомат из опасения растерять спокойную уверенность, в которой пребывал. Я чувствовал себя легко и покойно. Жара больше не мучила меня. В первый раз за долгие годы, подумав о том, что во время войны мне удалось ускользнуть от немцев, испытал некоторое уважение к собственной персоне. Я не любил прежде вспоминать о военном периоде своей жизни, никогда не говорил ни с кем об этом.

Теперь я хорошо знал, что не сошел с ума, когда плакал перед картиной. Ведь такие картины, как «Благовещение», встречаются нечасто, и странное явление, происшедшее со мной, было вызвано произведенным на меня впечатлением. Казалось, ничего не предвещало моего расставания со стабильной должностью редактора второго класса Министерства по делам колоний. Для того, чтобы решиться на это после восьми лет работы, требовался героизм. Я пытался сделать это сотни раз, но мне всегда не хватало решимости. Меня кто-то заставил, я подчинился чьему-то приказу, понял, что просто теряю время в попытках установить, кто направил меня. Я знал, что больше никогда не вернусь в министерство.

Жаклин не замечала, по крайней мере на мой взгляд, что я не уделяю фрескам ни малейшего внимания. Она шла впереди меня, а я — за ней. Она останавливалась перед каждой.

— Смотри,— говорила она, оборачиваясь ко мне,— как это прекрасно.

О любой она говорила: «прекрасно», «очень прекрасно», «великолепно» или «необыкновенно». Я послушно смотрел на фрески. Иногда на Жаклин.

Еще вчера, не выдержав ее банальных восклицаний, я бы просто убежал из музея. Сейчас же с любопытством разглядывал ее, ибо всего лишь час назад хотел ее убить. Но теперь больше не ощущал в себе такого желания. Более того, я и думать забыл о каких-то недобрых намерениях по отношению к ней. Но чего мне действительно хотелось, так это отпустить ее к другим, таким же, как она, оптимистам, выпустить ее, как рыбку в море.

В следующие дни я думал о ней только со всей честностью, желая лишь добра. Но особого добра — такого, какого сам я не смог бы ей дать.

Я собирался покинуть ее через некоторое время и потому хотел, чтобы она еще меньше сомневалась в себе, но наконец поняла бы: человеческого счастья не так просто достигнуть, как она считала до сих пор. Мне хотелось как-то поддержать ее, облегчив ей будущую жизнь. Это было все, что мог сделать для нее.

На второй день после происшествия в музее я сказал:

— С тех пор, как мы здесь, мы ни разу не были в городе вместе. Ты уходила одна, а я сидел в кафе. Хоть однажды давай вместе посидим в кафе.

Я повел ее в кафе, чтобы поговорить. Придется потратить немного времени, дабы не утратить уже достигнутого. Я решил, что и так потерял уже слишком много и что она потеряет гораздо меньше.

Я сказал, что привел ее в кафе, чтобы поговорить о вещах, которые считаю очень важными. Если она будет плакать после нашего расставания, решил я, то пусть утешением для нее явится воспоминание о словах, которые я собирался произнести.

По ее взгляду, ставшему внезапно испуганным, ибо она не воспринимала ничего из того, что я ей говорил, я понял, что она спрашивает себя, что же произошло. Но меня это не касалось, я делал то, что должен был сделать.

На следующий день мы опять сидели в кафе. Я заявил ей, что больше не в состоянии переносить жару Флоренции, что водитель грузовичка рассказывал мне о Рокке, много рассказывал, и я намереваюсь туда поехать. Если она не хочет ехать, может остаться во Флоренции. Пусть думает она. Для меня это решенное дело — я еду в Рокку.

Она смотрела на меня тем же взглядом, что и вчера,— вопросительным и, может быть, даже немного встревоженным. Целый год, наверное, я не говорил с ней подобным образом — по-дружески и так долго. Однако какой бы встревоженной ни казалась, она, конечно, попробует отговорить меня от моих планов. Ведь у нас оставалось всего четыре дня от отпуска, разумно ли покидать Флоренцию и ехать неизвестно куда?

Я повторил, что это дело решенное.

— Почему на море? — недоумевала она.— Море везде одинаковое. Во Флоренции тоже есть море.

Я заметил, что так думаю не только я, что море не везде одинаковое, она может оставаться во Флоренции, если хочет, я же поеду на море. Она ничего не ответила. Я перестал говорить, и наше обычное молчание успокаивало ее.

Но уже вечером в отеле она объявила, что тоже поедет в Рокку. Она сказала, что поедет не из-за меня, а просто чтобы быть со мной. Теперь я ничего не ответил. Она не помешает мне в Рокке, подумал я. Даже наоборот, мне будет легче выбрать момент, чтобы объявить ей о моих планах.

Она бы все время купалась в море, где же купаться, как не в море, а я бы — только в Магре. Если бы возникла необходимость, я бы три дня кряду, а то и три ночи, нырял в Магре в ожидании, когда же наконец она сядет в поезд. Мне казалось более надежным дожидаться желанного момента, купаясь в реке, чем сидя в номере гостиницы. Во-первых, из-за жары, а кроме того, мне казалось, что это облегчит нам расставание друг с другом. Буду плавать в Магре, когда она сядет в поезд. Я уже видел себя укрывшимся в прохладных глубинах Магры, как в самом надежном блиндаже. Только там буду чувствовать себя в безопасности. Но не в номере отеля.