Море в ладонях - [98]

— Не спеши. У нас вроде вашего построен аэропорт со взлетом на город. От старого шло, от малых машин. Полосу удлинили до трех километров, для реактивных приспособили. И вот без конца справедливые жалобы. Пришлось перестроиться. Теперь в ночное время только в исключительных случаях порт принимает и отправляет самолеты. Связались с Госпланом, с Аэрофлотом, и оказалось строительство порта за городом обойдется миллиончиков в тридцать, сорок… Да и строить надо несколько лет. А авиаконструкторы прилагают сейчас все усилия к тому, чтобы дать стране машины с минимальным пробегом для взлета или же с вертикальным подъемом… Будут такие машины, надеюсь, и ты не сомневаешься! Тогда зачем в таком количестве и такой прочности кордная нить, о которой мы так много шумим? Ведь при посадке покрышки не будут испытывать прежнюю нагрузку. Куда целлюлозу девать?

— Куда!? — искренне удивился Ушаков. — А бумага, картон, ткани? — И, чтоб положить на лопатки Пономарева, добавил: — Птичье молоко — вот что такое целлюлоза!

Смех Пономарева показался больше чем странным.

— Птичье молоко, говоришь? Ох, ох! Пусть будет так. Но дороже сливочного масла это молоко. Пустить его на картон и бумагу равносильно тому, что червонцами вместо швырка топить печи. Ни тепла, ни денег… Не за горами кордная целлюлоза и Березовского ЛПК. Пусть хуже еловской, но на уровне мировых стандартов.

Нет, Ушаков не понимал Пономарева.

— Ты меня удивляешь, — сказал он. — Да целлюлозу всегда продадим за рубеж! Золото, братец, золото!

Пономарев вновь рассмеялся, и этот тихий, казалось бы, безобидный смех действовал разоружающе:

— Кому продадим? — спросил испытующе он. — Американцам? Нужна она им, как собаке хобот. Отдельные фирмы отдельных стран возьмут по заниженным ценам двадцать тысяч тонн… Ну, пусть пятьдесят! Пусть сто! А Еловский завод и Березовский ЛПК производить ее будут полмиллиона. Назови меня дураком, но потребление кордной целлюлозы в той же Америке, в Англии, Франции, Германии не так уж велико. Гораздо скромней, чем мы думаем.

Ход мыслей Пономарева действовал удручающе. Где зарыта собака, Ушаков уже смутно догадывался. А Пономарев вновь преподнес пилюлю, да еще какую!

— Недавно пришлось говорить с директором одного из крупных бумкомбинатов. Спрашиваю: когда завалишь страну бумагой? Смотри, мол, сколько тебе целлюлозных заводов строят. Даже Байнур перед тобой на колени поставили! Говорит: зря старались. Так богу молиться, можно и лоб расколотить! Лишь для высоких сортов бумаги нужна целлюлоза и то не кордная, а вискозная. Ее получали и получать будут без такой воды, как байнурская!

Ушаков сидел минуту с неподвижным лицом. Вспомнилось, как в студенческие годы его по недоразумению избила шпана. Избила жестоко, и он пролежал в больнице почти две недели, возненавидел физическое насилие, с тех пор боялся открытых ран и крови… Но он узнал в больнице и другое: были люди несчастней его. Рядом лежал паренек, его сверстник, с голубыми глазами, девичьим лицом. Ушакова выписали, а парню не помогла ни одна из трех измотавших его операций. Он остался навек больным и горбатым.

После этого случая в минуты тяжелых раздумий о превратностях судьбы Ушаков не раз себя успокаивал: быть здоровым и сильным — вот великое счастье.

Сидя с Пономаревым и думая, что тучи неотвратимо сгущаются над его головой, Ушаков вновь бы мог утешить себя приевшимися изречениями. Мог бы. Но какая острее боль — физическая или моральная — было трудно теперь решить.

— Ты что нос повесил? — спросил Пономарев.

Ушаков откровенно вздохнул. Он не скрывал, что ему нелегко:

— Задал ты мне задачу.

— Извини дурака за откровенность. Не тебя хотел обругать, Крупенина! Возможно, не те у меня горизонты, не тот полет, но с Крупениным так и хочется схватиться. Человека гигантомания обуяла. Ему мировой рынок уже подавай, руками грести собирается золото. А старую туалетную бумагу хоть в химчистку неси. Раз в год ею торгует…

Ушакову нравилась грубоватая откровенность Пономарева, и он сказал:

— Теперь думай, куда податься.

— Путь один, — намекнул на Москву Пономарев.

И тогда Ушаков рассказал об истории, которую подстроил Крупенин, когда правительственная делегация останавливалась в Бирюсинске.

— Да-а… Дела твои не ахти! — согласился Пономарев. Глаза его сузились, стрельнули взглядом в сторону Ушакова. — Сиди и пой: ничего не слышу, ничего не вижу, никому, ничего не скажу… Отмолчись… Да нет, ты не хмурься! Это я так, под настроение… Вызывали меня, для разговора в ЦК. Возможно, перейду работать в промышленный отдел. Когда? Сам не знаю! Будешь в Москве — заглядывай. Фигура я небольшая, но в курс дел войду, посоветуемся.

Ушаков завидовал Пономареву. Тому все ясно. Дорога, хотя и тернистая, да своя. У людей как у людей! Бывший его однокурсник по ВПШ, тоже «гуманитар», уехал послом в одну из европейских республик, второй — ушел заместителем председателя во вновь образованный союзный госкомитет…

«Сволочь!» — подумал в сердцах Ушаков о Крупенине.

— Паниковать не надо! — сказал Пономарев. В эту минуту он словно насквозь видел своего собеседника.

— И здесь ты прав! — согласился Ушаков. — Ну, отдыхай. Спасибо за урок!