Море в ладонях - [96]

— Народное добро! К нему относиться надо так бережно, как не относимся мы к себе, — сказал с твердостью и посмотрел ей в лицо. Кожа лица показалась ему слегка матовой, без единой морщинки, чуть бледной. Над верхней губой тот самый едва заметный пушок, о котором прекрасно так говорил Толстой.

— Я все хотела спросить и не решалась.

— Да, да, — обрадовался он, — пожалуйста!

— Неужели нельзя ничего сделать, чтоб цементная пыль не засыпала наш город?

Пусть это не то, о чем бы хотелось с ней говорить. Но не могут они молчать о том, с чем рядом живут. Он уже думал и о Солнечногорском цементном… Немало жалоб в крайкоме, на этот завод, на химкомбинат… Вопрос хотелось поставить шире, связать с охраной природы, вынести на сессию краевого Совета. Но тогда, эпидемией гриппа, вспыхнет вновь дискуссия о Байнуре. Поэтому сам он внес предложение заслушать некоторых руководителей на заседании исполкома краевого Совета, заслушать принципиально, кого следует наказать, не взирая на лица.

— В этом вас обнадежу. Будут, приняты меры и скоро.

— Скорей бы, — сказала устало она.

А он испугался, что им уже не о чем говорить. Он мог бы ей рассказать, как дважды звонил, как пришел на свидание, а наткнулся на свою бывшую машинистку. Сейчас смешно, а тогда пережил черт знает что. И вообще, в его делах, в его повседневной жизни ему не хватает ее.

— На севере холодно? — спросила она скорее всего беспричинно.

— Холодно, — подтвердил он. — Охотники готовятся белковать, снаряжаются за соболем. — «Ей очень пойдет высокая шапка из соболей», — сказал он себе.

Она замолчала, а Виталий Сергеевич мучительно думал, чего не хватает обоим. И тут же решил, что Ксении Петровне — хорошего настроения, а ему ее особого, задушевного смеха, улыбки.

Поезд помчался через железнодорожный мост. Как тени, замелькали сплетения ферм. Но Виталий Сергеевич не спускал с Ксении Петровны глаз. Он видел ее лицо, то освещенное, то затененное, и не знал, когда же оно прекрасней. И его с новой силой охватило желание быть иным для нее, чем все остальные, быть вне сравнения с тем же Ершовым, книги которого она хранит так бережно…

…Но неужели она поняла его мысли, услышала их или же только поймала взгляд на себе. Брови ее вдруг поднялись удивленно, глаза посмотрели в упор, оттолкнули. Волнение сделало лицо Ксении Петровны еще красивее.

— Значит, послезавтра вы уже дома? — сказал он с тайной надеждой на будущую встречу.

— Да! — сказала она облегченно.

— Не пора ли нам пообедать?

Глаза ее сузились и посмотрели в щелки густых ресниц, на лицо набежала улыбка и тут же растаяла.

— Виталий Сергеевич, что вы?! — почти упрекнула Ксения Петровна. — Через тридцать минут я буду в городе шахтеров!

Он едва не стукнул себя в лоб кулаком:

— Утюг я! Разговорами накормил!..

А она рассмеялась тем заразительным смехом, который так ему нравился. Но рассмеялась совсем по другому поводу: она выиграла во времени, теперь никуда не пойдет, поезд стоит всего две минуты, пора собираться…

— Утюг!..

Он ругал себя нещадно, но ругал без злобы. Все у них впереди, все наладится. Залог тому — ее прежний, веселый смех.

К концу рабочего дня Виталий Сергеевич был в Бирюсинске. И снова испортилось настроение. Из шестисот крупных и средних промышленных предприятий план третьего квартала не выполнил прежде всего комбинат нефтехимии, на котором занято почти сто тысяч рабочих. Неизвестна причина, но дважды звонили из Москвы. Почему-то вспомнился сразу и тот разговор, который так ловко подстроил Крупенин. Крупенин одним выстрелом убил двух зайцев: заставил его, Ушакова, взять под личный контроль Еловскую стройку и теперь уж любыми путями защищать ее от нападок инакомыслящих.

В ту же ночь Ушакову снился дурной, необычный сон. За два часа до этого он смотрел телевизор. В записи на видеофон показывали «Каменного гостя». Лауру пела Ксения Петровна. Севильского соблазнителя — незнакомый актер. Финал превзошел все ожидания, подействовал удручающе. Вместе со сном пришли и кошмары. Он, Ушаков, сидел в кабинете, писал объяснение…

Своей уравновешенной обычной походкой, огромный, как Каменный гость, вошел в кабинет покойный Бессонов. Ушаков вскочил, смял бумаги.

— Нет! Ты сиди! — потребовал громовым голосом Бессонов. В глазах его фосфорический свет. Движения робота.

И Ушаков вдруг почувствовал, как ему стало невыносимо жарко.

— Сиди! — приказал старик. — Эта мебель не для меня. Я слишком тяжел для нее… А теперь расскажи, как дожил до такой жизни?

«Как дожил?» — легко было спрашивать. Разве не сам Бессонов «денно и нощно», капля по капле горел на работе? Разве не было трудностей у самого? Разве не пропадал неделями на посевных и уборочных? Сегодня партийный актив на строительстве ГЭС, завтра у шахтеров железорудного бассейна, а послезавтра летел в Яблоневку, чтобы больше узнать об открытой геологами кембрийской нефти, пощупать ее руками, просить у правительства дополнительные средства на скорейшее освоение сурового края с его неисчислимыми богатствами…

— Вот так и дожил, — сказал растерянно Ушаков… — Трудно мне одному, Павел Ильич, не вовремя ушли.

Ушаков понимал: глупо Бессонова упрекать в том, что ушел тот рано из жизни. Но, если Бессонов требовал, — попробуй не объясниться.