Момент Макиавелли - [283]
Так, идеология «Страны» помогла обосновать отказ США от власти метрополии и обострила неприятие союза королевской власти и парламента, вместе создавших сильную исполнительную власть. После революции встал вопрос о создании новой формы правления, пригодной для США. Если Макиавелли и его сограждане осмысляли опыт падения Флоренции, то американские политики, читавшие флорентийца, получили уникальную occasione учредить особую и автономную республику. Покок показывает, как классические представления о добродетелях одного, немногих и многих, английская модель смешанной конституции и учение Монтескьё получают принципиально иное осмысление благодаря главной американской инновации — институту представительства, который фактически отстранял многих (народ) от участия в осуществлении власти в пользу немногих. Таким образом предшествующие модели радикально трансформировались, а значения ключевых понятий республиканского лексикона смещались.
Республика, в античной традиции мыслившаяся как форма сложного и взаимно сбалансированного участия различных групп в правлении политией, осталась не только без короля, но и почти без народа. Взамен участия и заботы об общем благе предлагалось неограниченное представительство частных групповых интересов, ни один из которых не должен получить перевес над остальными. Однако республиканский дискурс и критика коррупции и далее будут служить источником чувства вины за первородный грех — революционный отказ от ставки на добродетель в институциональном дизайне новой конституции.
В США усиливается и получает оригинальное прочтение другой важный термин внутренне противоречивого и динамичного республиканского репертуара — империя. Классическим решением, предложенным Макиавелли для сохранения республики в неустойчивом мире Фортуны и коррупции, выступало постоянное расширение политии за счет захвата новых территорий. В сложившихся в XVIII столетии условиях разлагающей нравы коммерции и бумажного кредита для сохранения добродетели вновь потребовалась экспансия, но на этот раз более мирная. В США было найдено как минимум два решения, хорошо сочетавшихся с различными формами христианского милленаризма и мессианства: постоянное увеличение числа независимых и добродетельных граждан-землевладельцев за счет освоения «природы», то есть новых девственных земель на Западе (фронтир), и создание мировой торговой империи, вовлекавшей в торговлю Индию и Китай. Первый проект окончился в конце XIX века, второй — оказался (почти) завершен в конце века ХХ. В обоих случаях республиканская логика добродетели предполагала, что постоянная динамика расширения позволит сдерживать разъедающее влияние коррупции, которое вновь станет фатальным после остановки экспансии. Внутренне добродетельная и сбалансированная республика могла существовать только в качестве расширяющейся вовне империи.
Различные «моменты Макиавелли» в США, Англии и Флоренции объединяет общий язык, набор сходных и почти неразрешимых противоречий и острое осознание опасности, угрожавшей существованию республики. Следуя двойственной природе кентавра, ответ на эту угрозу заключался как в требовании возрождения классической добродетели, которое часто оборачивалось критикой социальных и политических практик, морализаторством и «плачем Иеремии», так и в смелом поиске и реализации новых институциональных решений, призванных компенсировать недостаток добродетели во имя общего блага и устойчивости республики.
В качестве теоретической рамки при создании своей амбициозной, стимулирующей и тонкой работы Покок использовал два подхода: а) новую методологию анализа политического языка и б) оригинальную трактовку изменений в политической мысли как модуса исторического сознания.
Методология исследования связана с общими установками Кембриджской школы и реконструкцией политических языков или парадигм[1418]. К 1975 году были опубликованы знаменитая статья-манифест К. Скиннера «Значение и понимание в истории идей» (1969), работа Дж. Данна «Идентичность истории идей» (1968) и влиятельный сборник трудов самого Покока «Политика, язык и время» (1971). Покок смотрел на историю политической мысли иначе, чем это принято в классической истории идей (А. Лавджоя[1419]) или в истории понятий (Р. Козеллека[1420]). Историки идей выделяли классические, канонические тексты, в которых идеи находили свое полное (или почти полное) воплощение, и описывали эволюцию значений отдельно взятой идеи — например, «справедливости» или «государства», условно, от Платона до Маркса. Они анализировали общие основания политического порядка и часто закрывали глаза на различия между языками и обществами, в которых формулировались взгляды на справедливое правление.
История понятий (особенно в немецкой традиции) куда более чувствительна к историческому контексту, в котором делается то или иное политическое высказывание. Она апеллирует к особым словам или понятиям, с помощью которых людям в разных странах было свойственно рассуждать о своем историческом и политическом опыте. История понятий разработала хорошо артикулированный метод, позволяющий связать воедино разные смысловые пласты — семантику концепта в конкретном высказывании здесь-и-сейчас и значения, заключенные в «памяти» понятия, относящиеся к предшествующей рефлексии о политическом, общественном или этическом. Здесь смена исторических эпох определяется радикальной трансформацией социальных практик и ключевых концептов, с помощью которых люди осмысляют собственный опыт. И все же история понятий смотрит на общественную мысль подчеркнуто селективно — ученые, работающие в этой области, прежде всего исследуют базовые лексемы политического языка. Они отделяют понятия от авторской интенции и текстуального контекста, а сами концепты обретают почти метафизическую способность к автономному существованию.
Статья из сборника «На суше и на море» — 1964.
Новая книга политического философа Артемия Магуна, доцента Факультета Свободных Искусств и Наук СПБГУ, доцента Европейского университета в С. — Петербурге, — одновременно учебник по политической философии Нового времени и трактат о сущности политического. В книге рассказывается о наиболее влиятельных системах политической мысли; фактически читатель вводится в богатейшую традицию дискуссий об объединении и разъединении людей, которая до сих пор, в силу понятных причин, остается мало освоенной в российской культуре и политике.
Предлагаемая вниманию читателей книга посвящена одному из влиятельнейших философских течений в XX в. — феноменологии. Автор не стремится изложить историю возникновения феноменологии и проследить ее дальнейшее развитие, но предпринимает попытку раскрыть суть феноменологического мышления. Как приложение впервые на русском языке публикуется лекционный курс основателя феноменологии Э. Гуссерля, читанный им в 1910 г. в Геттингене, а также рукописные материалы, связанные с подготовкой и переработкой данного цикла лекций. Для философов и всех интересующихся современным развитием философской мысли.
Занятно и поучительно прослеживать причудливые пути формирования идей, особенно если последние тебе самому небезразличны. Обнаруживая, что “авантажные” идеи складываются из подхваченных фраз, из предвзятой критики и ответной запальчивости — чуть ли не из сцепления недоразумений, — приближаешься к правильному восприятию вещей. Подобный “генеалогический” опыт полезен еще и тем, что позволяет сообразовать собственную трактовку интересующего предмета с его пониманием, развитым первопроходцами и бытующим в кругу признанных специалистов.
Данная работа представляет собой предисловие к курсу Санадиса, новой научной теории, связанной с пророчествами.
В книге рассказывается история главного героя, который сталкивается с различными проблемами и препятствиями на протяжении всего своего путешествия. По пути он встречает множество второстепенных персонажей, которые играют важные роли в истории. Благодаря опыту главного героя книга исследует такие темы, как любовь, потеря, надежда и стойкость. По мере того, как главный герой преодолевает свои трудности, он усваивает ценные уроки жизни и растет как личность.
В 1144 году возле стен Норвича, города в Восточной Англии, был найден изувеченный труп молодого подмастерья Уильяма. По городу, а вскоре и за его пределами прошла молва, будто убийство – дело рук евреев, желавших надругаться над христианской верой. Именно с этого события ведет свою историю кровавый навет – обвинение евреев в практике ритуальных убийств христиан. В своей книге американская исследовательница Эмили Роуз впервые подробно изучила первоисточник одного из самых мрачных антисемитских мифов, веками процветавшего в массовом сознании.
Для русской интеллектуальной истории «Философические письма» Петра Чаадаева и сама фигура автора имеют первостепенное значение. Официально объявленный умалишенным за свои идеи, Чаадаев пользуется репутацией одного из самых известных и востребованных отечественных философов, которого исследователи то объявляют отцом-основателем западничества с его критическим взглядом на настоящее и будущее России, то прочат славу пророка славянофильства с его верой в грядущее величие страны. Но что если взглянуть на эти тексты и самого Чаадаева иначе? Глубоко погружаясь в интеллектуальную жизнь 1830-х годов, М.
Книга посвящена литературным и, как правило, остро полемичным опытам императрицы Екатерины II, отражавшим и воплощавшим проводимую ею политику. Царица правила с помощью не только указов, но и литературного пера, превращая литературу в политику и одновременно перенося модную европейскую парадигму «писатель на троне» на русскую почву. Желая стать легитимным членом европейской «république des letteres», Екатерина тщательно готовила интеллектуальные круги Европы к восприятию своих текстов, привлекая к их обсуждению Вольтера, Дидро, Гримма, приглашая на театральные представления своих пьес дипломатов и особо важных иностранных гостей.
Книга посвящена истории русской эмоциональной культуры конца XVIII – начала XIX века: времени конкуренции двора, масонских лож и литературы за монополию на «символические образы чувств», которые образованный и европеизированный русский человек должен был воспроизводить в своем внутреннем обиходе. В фокусе исследования – история любви и смерти Андрея Ивановича Тургенева (1781–1803), автора исповедального дневника, одаренного поэта, своего рода «пилотного экземпляра» человека романтической эпохи, не сумевшего привести свою жизнь и свою личность в соответствие с образцами, на которых он был воспитан.