Момент - [2]

Агент был прав. Коттедж явно не тянул на архитектурный шедевр. Но зато он был утепленным. Благодаря отцу, цена, которую просили за дом — двести тридцать тысяч долларов, — была вполне приемлемой. Я с ходу предложил сто восемьдесят пять тысяч. К полудню мое предложение было принято.

На следующее утро я — спасибо риелтору — встретился с местным подрядчиком, который взялся отремонтировать коттедж за шестьдесят тысяч долларов.

Вечером того же дня я все-таки позвонил домой, и мне пришлось долго объясняться с Джен, моей женой, которая все допытывалась, почему я был недоступен в последние трое суток.

— Потому что после похорон отца я купил дом.

Молчание, последовавшее за моими словами, затянулось, и — как я теперь понимаю — это был момент, когда терпение Джен, понятное дело, лопнуло.

— Прошу тебя, скажи, что это шутка, — наконец произнесла она.

Но это была не шутка. Скорее декларация, причем с многозначительным подтекстом. Джен все поняла. А я понял, что в тот самый миг, когда она услышала о моей импульсивной покупке, между нами разверзлась пропасть.

Но это не заставило меня отменить сделку. Что, в свою очередь, означало: я действительно хотел, чтобы все сложилось так, как сложилось.

Впрочем, момент окончательного раскола наступил спустя восемь месяцев. Брак — особенно тот, что длится два десятка лет, — редко заканчивается оглушительным хлопаньем дверью. Скорее на излете он проходит все стадии неизлечимой болезни: злость, нежелание принять очевидное, мольбы, снова злость… и все никак не удается достичь примирения в финале. Вот и у нас получилось так, что в один из августовских уик-эндов, когда мы приехали в теперь уже отремонтированный коттедж, Джен сообщила мне, что для нее наш брак окончен. И уехала из города первым автобусом.

Не хлопая дверью, просто так…

С затаенной грустью.

А я оставался в коттедже до конца лета. В наш кембриджский дом я выбрался лишь однажды — когда Джен уехала на выходные, — чтобы забрать все, что нажил (книги, бумаги и кое-какую одежду). И затем снова устремился на север.

Не хлопая дверью, просто так…

Прошли месяцы. Какое-то время я никуда не выезжал из своей глуши. Моя дочь Кэндис навещала меня раз в месяц, по выходным. Каждый второй вторник (это был ее выбор) я приезжал к ней в Брансвик, где она училась в колледже, и мы вместе ужинали. Встречаясь, мы говорили о ее учебе и друзьях, о книгах, которые я пишу. Но редко упоминали о ее матери, разве что однажды, после Рождества, дочь спросила:

— У тебя все в порядке, отец?

— Да, неплохо, — сказал я, зная, что мой ответ звучит неубедительно.

— Тебе надо завести роман.

— Легче сказать, чем сделать, в моей-то глухомани. В любом случае, мне надо дописать книгу.

— Мама всегда говорила, что для тебя книги на первом месте.

— Ты с этим согласна?

— И да и нет. Ты постоянно был в разъездах. Но дома всегда был клёвый.

— Я по-прежнему клёвый?

— Еще какой, — сказала она, многозначительно пожимая мне руку. — Но я не хочу, чтоб ты был таким одиноким.

— Такова участь писателя, — сказал я. — Быть одиночкой, помешанным на своем творчестве. Близким зачастую трудно с этим смириться. И разве можно их осуждать?

— Мама однажды сказала, что ты никогда не любил ее, что твое сердце было где-то в другом месте.

Я внимательно посмотрел на дочь.

— В моей жизни много чего было до знакомства с твоей мамой, — сказал я. — Несмотря ни на что, я любил ее.

— Но не всегда.

— Это брак, со всеми его атрибутами. И он длился целых двадцать лет.

— Даже при том, что твое сердце было в другом месте?

— Ты задаешь слишком много вопросов.

— Только потому, что ты такой скрытный, папуля.

— Прошлое осталось в прошлом.

— Слушай, тебе действительно хочется увильнуть от этого вопроса?

Я улыбнулся, глядя на свою не по годам развитую дочь, и предложил выпить еще по бокалу вина.

— У меня вопрос по немецкому, — вдруг сказала она.

— Давай.

— На днях мы переводили в классе Лютера.

— Ваш преподаватель садист?

— Нет, просто немец. Но дело не в этом. Копаясь в коллекции афоризмов Лютера, я наткнулась на один весьма подходящий…

— К чему или к кому?

— Ник чему и ни к кому. Но я не уверена в том, что правильно его поняла.

— И ты думаешь, я смогу тебе помочь?

— Ты же свободно говоришь по-немецки. Du sprichst die Sprache.

— Только после пары бокалов вина.

— Не скромничай, пап.

— Ладно, давай цитируй своего Лютера.

— Wie bald «nicht jetzt» «nie» wird.

Я даже не поморщился. Просто перевел фразу:

— Как быстро «не сейчас» превращается в «никогда».

— Это великая цитата, — сказала Кэндис.

— И как все великие цитаты, содержит долю правды. Чем она тебя так зацепила?

— Просто мне кажется, что я отношусь к категории «не сейчас».

— Почему ты так думаешь?

— Яне могу жить моментом, не могу себе позволить радоваться тому, что у меня есть.

— Не слишком ли ты строга к себе?

— Вряд ли. Я знаю, что и ты такой же.

Wie bald «nicht jetzt» «nie» wird.

— Момент… — произнес я, словно пробуя слово на вкус. — Его роль слишком преувеличивают.

— Но ведь это все, что у нас есть, верно? Этот вечер, этот разговор, это мгновение. Что еще?

— Прошлое.

— Так и знала, что ты это скажешь, потому что зациклен на прошлом. Оно присутствует во всех твоих книгах. Почему «прошлое», отец?