— Она не могла, слышите, не могла!
Ложечка звякнула о край кружки. Руки дрожат… как у наркомана. И хочется плюнуть и на мальчишку, и на его проблемы, выйти из кафе и забыть. О некоторых вещах лучше не помнить, не думать, тем более — не обсуждать.
— Не сама…
Мальчишка опустил голову. В вазочку с шоколадным мороженным что-то капнуло, и еще раз… образовав коричневатую лужицу.
Плачет. В четырнадцать лет редко плачут. Но у него есть повод.
Серьезный, согласен. Но я тут при чем?
Я протянул через стол салфетку. Он взял, но слез не вытер.
— Я прошу… поймите…
Я все понимаю. А меня кто поймет? Каждый день возвращаться домой и встречать его щенячий, полный боли взгляд. Он ничего не говорит. Больше ничего не просит. Он ждет у подъезда, всегда в одном месте — под старой липой. В любую погоду. Уже неделю, день в день, даже в дождь, он встречает меня у подъезда, провожая печальным взглядом. Почему меня? Почему не кого-то другого? Мало в этом городе частных детективов?
— Вы должны мне помочь…
То же он говорил в офисе неделю назад. Давился словами, пытаясь рассказать о своей боли. Глупый мальчишка, который еще ничего не знает о жизни. И я… холодно ответивший: «Нет!»
Только в душе того же холода не было. Проняла меня та история.
Молчит… И молчание то хуже слов.
Сегодня у подъезда мы оба не выдержали, шагнули друг другу навстречу, заговорили одновременно:
— Нам надо поговорить.
Он тогда смутился, покраснел, а я быстро добавил:
— Тут есть кафе неподалеку. Пойдем?
Кивнул. Шел рядом, не отрывая взгляда от побитого временем асфальта, мял поношенными ботинками кленовые листья.
Так и оказались здесь. В полумраке тихого, полупустого кафе, мальчик с тающим мороженным, взрослый с остывшим кофе, и плачущая парафином свеча между нами.
— Я денег достал… — прошептал он, все так же не поднимая взгляда и вытягивая из кармана белый конверт.
В четырнадцать лет, имея не очень богатых родителей, он достал денег… Где? И, что самое главное, — зачем?
— Спрячь, — смутился я. — Ты понимаешь, дело не в деньгах…
И я говорил правду, дело не в деньгах.
— А в чем?
— Видишь ли…
Дело в том, что я давно расследовал это дело. И да, девочка сама. Сама написала письмо, сама потянулась за таблетками… она тоже имела повод.
— Я понимаю, как тебе тяжело…
— Они все так говорят, — покачал головой мальчик. — Но никто не понимает…
— Я понимаю. — Я старался говорить как можно спокойнее, но он вздрагивал от каждого слова, как он удара. Но хотя бы больше не плакал, и на том спасибо. — Понимаю, что ты потерял друга…
— Она была больше, чем друг, — голос его предательски срывался, пальцы с обгрызенными до мяса ногтями мяли салфетку, и я действительно не знал, что ему сказать. Тем более — как помочь.
— Я ее любил…
А вот это вряд ли. Скорее выдуманную собой же ты и любил.
Положив ложку на блюдечко, я выпил глоток кофе, подыскивая слова. Это надо заканчивать. Но как?
— Что ты в ней любил?
— Она… она была настоящей, понимаете. Она… она так хорошо писала… искренне. Я чувствовал, что она такая как я. Совсем… понимаете? Не, не понимаете… Я… мог читать ее ЖЖ годами…
— Какая она была? — спросил я. — Внешне.
— Не знаю…
— Я знаю.
Я достал из кармана фотографию и бросил ее через стол мальчишке. Он схватил ее, вцепился в глянцевую бумагу, как в круг спасения, и выдавил беспомощное:
— Это не она…
— Не она? — издевающе спросил я. — Ну да, толстовата, не очень красива, в уродливых очках. Естественно, не она.
— Она была такой воздушной…
— В душе.
— Но… но… как? — с каждым словом он повышал голос. — Все равно… она не могла… слышите. Нет! Она не могла написать, что ее никто не любит!
Последние слова он прокричал. В кафе стало тихо. Мальчик сглотнул, вновь покраснел, извинился, и, бросив на стол фотографию, закрыл лицо ладонями и пробормотал:
— Я ее любил.
— Даже такую?
— Пусть… и такую.
Упрямый. Или сумасшедший. Я взял фотографию, повертел ее в руках. Симпатичная. Ее бы одеть иначе, линзы контактные купить, прическу поменять и была бы очень даже ничего. Как на мой вкус.
Но не на вкус этого худого, угловатого мальчишки.
— Она когда написала… Что ее не любят… — шептал он. — Я впервые решился. Написал. Много написал.
— Я видел.
«Я тебя люблю, как ты не видишь? Как могла не заметить… Как?»
Крик души. Тот самый смысл в множестве предложений, всего где-то на страницу. Искренне. Меня даже проняло. Но для девочки было поздно.
— Она не отвечала, а я ждал. Ночь не спал. Все смотрел и смотрел в экран. Думал, что еще чуть-чуть, и ответит. Только надо подождать… чуть-чуть. Я даже в школу не пошел. Дождался, пока ушли родители, вернулся, вновь уселся перед компьютером. А она не отвечала. И на следующий день, и через день… Может, не видела, может, занята… ее никто не любит? Несправедливо… я так… так ее люблю.
Ни черта ты не любишь! В таком возрасте нельзя любить. Тем более того, кого не знаешь. А потом тот комментарий…
«Прости, мальчик, но моей дочери больше нет. Лиза умерла. Это было ее предсмертным письмом. Мне очень жаль… прости…»
— Я… видел…
— Почему? Почему? Сто двенадцать фрэндов…
Правильно, «фрэндов», не друзей.
— А она… она…
В ЖЖ она была милой и любезной. Умела поддержать каждого.
