Молчаливый полет - [51]

Узнать захотел я, что вымолвят люди

О шахе, что новый объявит побор,

Лютейший со всех незапамятных пор.

Я тайных гонцов разослал повсеместно,

И всё мне из их донесений известно.

Пролить замышляя на истину свет,

Аллаху торжественный дал я обет

Над тем простереть беспримерно щедроты,

Пред тем растворить как пред равным ворота,

Кто в ропоте всяческой подлой хулы

Меня, чьи поборы и впрямь тяжелы,

Беседуя тайно с женой иль со стенкой,

Почтит наиболее меткой оценкой.

Я слышал за эти истекшие дни

Немало отборной сплошной руготни,

И я не сказал бы, что столь уже нежен

Твой отзыв, что в сыщицком слоге отцежен.

Ты все-таки тоже на шаха клепал,

Ты шкурой ослиной меня обозвал,

Ты шаха сравнил с пожилым скорпионом

И с нужником, черною оспой клейменным,

И в нем же, затее предавшись пустой,

Ты сходство нашел с мериносной глистой.

Погудки ища величавой и четкой,

Навозу верблюда, больного чесоткой,

Меня ты мечтательно уподоблял

И даже в сердцах, говорят, уверял,

Что будто попал я в мир зла и измены

Сквозь задний проход полосатой гиены.

Но если все отзывы с этим сравнить,

Я должен их ниже, чем твой, расценить,

Я должен сказать беспристрастно и честно,

Что твой прозвучал наиболее лестно.

Все отзывы подданных нашей чалмы

Я должен сгноить на задворках тюрьмы,

Я должен — а их ведь четыреста тысяч —

Презреть их, чтоб твой лишь на мраморе высечь.

И если — учтя, что и ты зубоскал, —

Неслыханно всё же тебя я взыскал,

То этим и тем, что не послан на плаху,

Обязан ты клятве, что дал я Аллаху. —

23 июня 1950

Фантазия на ура-патриотическую тему [261]

Был полон зал. — Профессорский совет,

Цветник девиц, дородные мужчины,

В глазах — азартный блеск и смысла нет

Скрывать от общества его причины:

Доцент-докладчик выбрал как предмет

Приоритет по части матерщины

В аспекте вечных западных интриг

И в пользу русских очевидный сдвиг.

«Мы помним время, — он сказал со вздохом, —

Когда нас грабил всякий, кто хотел.

Немало чужепаспортным пройдохам

Досталось наших выдумок в удел.

Насчет идей нас обирали чохом.

Восток нищал, а Запад богател.

Мы на алтарь открытий жизни клали,

А нехристи патенты выбирали.

О да, не всё у нас изобрели:

Претендовать не станем мы, пожалуй,

На мантии, что носят короли,

На брюки галифэ и фрэнч лежалый.

Бифштекс и шницель, даже беф-були,

Хоть жарили и наших их кружала,

Признать мы можем детищем чужим,

Но матерщины мы не отдадим.

В ней выразились гений наш народный

И юмора народного черты,

С ней труд милей, с ней четче марш походный,

Погонщикам с ней легче гнать гурты;

Заслышав оборот ее свободный,

Уверенней вращаются болты;

Подспорье русские найдут везде в ней,

Она одна у города с деревней.

Чей клекот повелительный в груди,

Когда уста еще молчат, нам слышен?

Чье вечное “иди”, “иди”, “иди”,

От рынков до отшельничьих пустышен,

Волнует кровь застрявшим позади?

Кто заставляет краше спелых вишен

Ланиты дев и строки расцветать?

В чем, как не в ней, всей жизни рукоять?

Своим глагольным сверх-императивом

Приказывать нас учит этот клич,

Он поощреньем служит нерадивым,

Над ними свищет, как прилежный бич,

И сдабривает сочным лейтмотивом

Заокеанский суховатый спич,

Когда звучит он на известном стрите,

А мы аккомпанируем — “идите…”

На стройки наши возводя поклеп

И утверждая, что чужда им важность,

Расхваливают выскочки взахлеб

Коробок Бродвейских многоэтажность,

Но матерный российский небоскреб —

Его ведь породила не продажность,

И он как столп душевной чистоты

У нас растет растак и растуды.

И, тем не менее, нашлись такие,

Любители чужое пригребать,

В своем экспроприаторстве глухие

К оттенкам существительного “мать”,

Которым на него, пароль России,

С высокой колокольни наплевать,

Которые, с него снимая пенки,

Его пустили по своей расценке.

Продажных перьев неумолчный скрип

Ведет к тому, что первый материтель

Не кто иной, как якобы Эдип,

Что не случайно он кровосмеситель

(В гекзаметрах, мол, мата прототип),

А в “Синей Птице” даже Титиль-Митиль

У Метерлинка пачкают забор

Тем, что в раю напел им божий хор.

И, значит, мол, — обрядом матюганья

Не русским якобы обязан мир!

Спасемте же, друзья, от поруганья

Наш клич исконный! Западных проныр

Отвадимте! Повадка хулиганья

Их подмывает опоганить пир

Отечественной шутки, хватки, смётки,

Но им не рыскать в нашем околотке!

Бывает так, что местный Зигмунд Фрейд

(Не одного такого знаю хвата),

Психологический затеяв рейд,

Доказывать начнет витиевато,

Что лейтмотив наш — не мотив, не лейт,

А рудимент времен матриархата

И что, дудя в подобную свирель,

Мы вспоминаем нашу колыбель.

Бывает так, что горе-лексиколог,

Став расточать трудов своих дары,

Объявит, что циновка, то есть полог,

И грозный термин шахматной игры

Одним путем, хотя он явно долог,

Пришли на наши гумна и дворы

И обернувшись формой мата смачной,

Свой смысл укрыв под маскою трехзначной.

Патриотизма в этом ни на грош,

Вреднейшие тенденции тут скрыты,

Для вас финал не может быть хорош,

Не вылезть вам на площадные литы

Из предназначенных для вас галош,

Низкопоклонники-космополиты,

И если выражаться мы могли б,

На вас морской обрушился б загиб!

Излишне добавлять, что для печати

Не предназначен скромный наш доклад.

Быть может, кто другой прямей и сжатей

Расположил бы данных фактов ряд,

Но с чистым сердцем — не рыдая мя, мати,