Молчаливый полет - [49]

Я-то думал, что господствую над бредом,

Что являюсь искушенным сердцеведом,

И не знал, что я хвастливый недоучка

И что будет мне такая нахлобучка.

14 января 1946

«Когда по той или другой причине…» [254]

Когда по той или другой причине

Меж ним и ею порвана струна,

Что оставляет, изменив, мужчине

Любовница, невеста иль жена?

Порой кресты на бланках Вассермана,

Порой детей, порой счета портних,

А мне в итоге позднего романа

Оставишь ты один звенящий стих.

Моим глазам, в меня вселяясь до гроба,

Куда грустней навяжет он прищур,

Чем детский плач, чем опись гардероба,

Чем тошный ряд лечебных процедур.

15 января 1946

«Я — каменный ствол на пустынном пригорке…» [255]

Я — каменный ствол на пустынном пригорке,

Недвижный, но чуткий, безмолвный, но зоркий.

Я вяну весной и под осень цвету я,

Колючими листьями с ветром фехтуя.

Мое корневище наполнено жёлчью

И хворь исцеляет по-знахарски волчью.

Здесь ядом густым заправляются змеи,

Здесь тайны языческой фармакопеи.

Но дрогнули листья, подобные шпагам,

Когда плясовым ты приблизилась шагом;

И соки, что влаги колодезной чище,

По ним устремило мое корневище;

И страстно возжаждал для женщины снять я

С личины своей роковое заклятье, —

В моей сердцевине не всё еще гнило,

Меня ты не зря за собою манила!

Но корни увязли мои в преисподней,

Нет в целой вселенной меня несвободней,

Не в силах последовать я за тобою,

Когда ты уходишь наземной тропою…

Здесь всё оскудеет, моя танцовщица:

Здесь бешеный волк не захочет лечиться,

И аспиды высмеют свойства заправки,

И шпаги листвы превратятся в булавки,

И каменный ствол, как былинка, непрочен,

Размякнув, личинками будет источен.

Ты всё, что казалось кремнём и железом

Погубишь невольным и нежным изрезом.

19 января 1946

Частное письмо [256]

И вот — опять перед глазами

Бумага, и перо в руке,

И рифмы прочными узлами

Спешат повиснуть на строке;

Опять, розарий оглашая,

Заимствованная, чужая,

Пременный тенькает рефрен

Строфа в четырнадцать колен;

Опять мигрирующей птицей

Пиррихий правит свой полет

Во ржавь штампованных болот,

Во мхи «онегинских» традиций,

И много Вам знакомых черт

Объемлет вежливый конверт.

Но пред помолом трафарета

Уже не скажет нам никто,

Что нужно то, мол, а не это,

Что, мол, дыряво решето,

Что, мол, нужна зерну просушка,

Что, мол, не примет крупорушка,

Что слишком робко на слова

Кладет редактор жернова…

О трансформаторе бывалом

Теперь не скажут: «Раб и плут!

Он слишком вольно, там и тут,

Обходится с оригиналом!» —

Нет! стал он жить своим умом:

Он частным тешится письмом.

А между тем (судьбы превратность!)

Я слышу окрик даже здесь:

«Эквиритмичность! адекватность!

В подстрочниках не куролесь!»

Что значит жестом беспорочным

Здесь тропкам следовать подстрочным?

Какой мне здесь оригинал

Вводить в искусственный канал?

Кто мне на дерзкие ухватки,

Как толмачу, кладет запрет? —

Я думаю, что весь секрет —

В моей суровой адресатке:

Быть верным ей, вот весь канон,

Conditio sine qua non.[257]

Тут не помогут фигли-мигли,

И что жонглерствовать враздроб?

Вы в скобку, строгая, остригли

Моих рифмованных растреп;

Вы давний норов укротили,

И по канату ходят стили,

Не хуже пойманных пантер,

Косясь и скалясь на партер.

Да, больше, кажется, свободы

В той цензурованной стряпне,

Которую и Вам и мне

Предписывают переводы…

Что делать, автор? — прячь клыки! —

Ты угодил в ученики.

Под ранним штемпелем «Одесса»,

Или (позднейшим) — «Коктебель»,

Какая дергала мэтресса

Такую ровную кудель? —

Не кто иной, как Вы, заставил

Меня, вне навыков и правил,

Стихами десять раз подряд

Вам спрясть ответ на беглый взгляд…

От обработочной баланды

Меня увлечь лишь Вы могли

В тот мир, где ходят корабли

И от пендинки страждут Ванды,

В тот мир, где каменным стволом

Я встал над письменным столом.

Я мог одной лишь Вам в забаву

Свой слог в те области вовлечь,

Где дровосек топил на славу

Дурными помыслами печь.

Да, как топор, перо иззубришь,

Но подчинишь изюбров упряжь

И токов северных мосты

Бичам Светланиной мечты!

Я не из пифий, чужд я Дельфам,

Но шаловливейшей из фей,

Я знаю (вспомним Ваш хорей!),

Предстать мне гномом или эльфом,

Предстать мне, в общем, черт-те чем

И не решить мирских проблем.

Мне суждено, играя в нежность,

Кружить вовне, блуждать вдали;

Я обречен на центробежность,

Как звездный спутник-рамоли…

Но в зыбке холостяцкой грусти,

В монашестве и в мясопусте

Я тему новую свою,

Свой новый пафос познаю:

Ведь стих — он тем сильней, пожалуй,

Чем жестче быт, чем стол постней,

Чем меньше перстневых огней

В судьбе, без свадеб возмужалой,

Чем больше семечек-серег

В лукошке сеятель сберег.

Квохтать над высиженным словом

И ждать, проклюнется ль желток;

Глядеть ab ovo и ad ovum

Сквозь эллипсоид едких строк;

Следить, чтоб Пушкинский футляр нам

Шаблоном был эпистолярным,

С белком ямбической стопы

Под сводом хрупкой скорлупы,

Хотя на волю, с плац-парада,

В письме (как раз наоборот),

Из-за строфических ворот

Татьяну кликнула тирада, —

Вот всё, что было, всё, что есть!

Post scriptum. — «Страшно перечесть…»

1 февраля 1946

Муре Арго [258]

Мой дорогой! Когда столь дружным хором

Тебя приветствовал сановный зал,

Я мыкался по смежным коридорам

И ничего, как помнишь, не сказал.

Но, спич и свой за пазухой имея,

Предельно тем я был, в немотстве, горд,

Что глас гиганта с голоском пигмея,