Молчаливый полет - [50]

Твой подвиг чтя, в один слились аккорд;

Тем, что легла с кристаллами корунда

На твой алтарь замазка для окон,

Что приложил к червонцу Сигизмунда

Свой медный грош и Бобка-рифмогон;

Тем, что свою семейственную оду,

С ней слив поистине античный жест,

Сумел твой родич уподобить своду,

Где всем собравшимся хватило мест…

Так почему же о моей кровинке,

О милом менторе цыплячьих лет,

Я промолчал, как если б на поминки

Принес обвитый трауром билет? —

Не потому, что в контрах я с цензурой

(Чур, чур меня, почтенный институт!),

А потому, что стручья правды хмурой

Меж юбилейных лавров не растут:

Ведь нет поднесь в твоем пчелином взятке

Всего, что мог бы ты достать с лугов!

Ведь еще слишком многие рогатки

На откупах у злобных дураков!

Что не «шутить, и век шутить» упрямо,

Решил я быть в заздравном спиче сух:

Что от «судеб защиты нет», не драма,

Вся драма в том, что нет от оплеух!

На чуши, клевете и небылицах

Мы бьемся, как на отмели пескарь

(Следы пощечин на опрятных лицах

Чувствительней, чем на корсете харь).

Ну ладно, друг! на росстанях житейских,

Пред русской речью расшибая лбы,

И пафоса, и скепсиса библейских

С тобой мы оба верные рабы.

Хоть поневоле сплющен ты в ракурсе,

Но верю я, что, сил скопив запас,

Ты станешь задом к пономарской бурсе

И в академию войдешь en face.

В чем грешен я, я сам отлично знаю,

А невпопад меня уж не кори.

Не думай друг, что слезы я роняю:

Поэзия пускает пузыри…

1 апреля 1947

Попугай [259]

Из темного тропического леса

Попал ты в дом, что стал твоей тюрьмой,

Мой попугай, насмешник и повеса,

Болтун беспечный и товарищ мой.

В неразберихе лиственного свода,

Где зверь таится, где шуршит змея,

Была полна опасностей свобода.

Была тревожна молодость твоя.

За каждым деревом ты ждал засады,

Лианы каждой был враждебен ствол,

Над вашим родом ливня водопады

Безжалостный вершили произвол.

Да и плантатор за своим початком

С дробовиком тебя подстерегал.

Так некогда в непоправимо-шатком,

В непрочном мире век твой протекал.

Теперь не то как будто бы: надежно

Как будто бы убежище твое,

Обходятся с тобою осторожно,

Ты сыт, а пес — какое он зверье!

И если ночью иногда спросонок

Ты перьями хвоста затарахтишь,

Когда безвредный крохотный мышонок,

Шмыгнув, нарушит комнатную тишь, —

Здесь только дань твоим тревогам старым.

Ты вновь головку спрячешь под крыло.

Покончено, ты знаешь, с ягуаром,

И мирным снегом дом наш замело.

Но ведь пустяк тропическая чаща

В сравненьи с той, куда мы все идем,

Пред ней глаза испуганно тараща,

Пред ней дичая с каждым новым днем.

И молния природная, сверкая

Над балдахином зарослей сырых,

Игрушкою была б для попугая,

Когда б он знал о молниях иных.

Дружок мой! веря, за едой подножной,

Что кроток мир, как Пат и Паташон,

Не знай, не знай, не знай, покуда можно,

Каким ты страшным лесом окружен.

27 января 1950

Кроткий бедняк (Восточная сказка) [260]

Был некий оазис в пустынях Востока.

Шах некий там правил, и правил жестоко.

Тот шах был виновником многих невзгод.

Его ненавидел страдалец народ.

Боялись доносов безгласные души:

У шахских доносчиков — длинные уши!

И шах — чтоб никто на него не брюзжал —

Доносчиков уйму на службе держал,

Поэтому головы, правя над голью,

Он часто сажал на базарные колья.

Жил некий в столице в ту пору бедняк,

Он мягок был сердцем, как мягок тюфяк.

Но даже и он рассердился на шаха,

Но даже и он возроптал среди праха,

Когда был объявлен повальный побор,

Лютейший со всех незапамятных пор,

Побор, что грозил урожая утратой,

Побор, о котором поведал глашатай.

Молчать уже было невмочь бедняку:

Дал волю и он своему языку.

Забыв, что за то полагается плаха,

Предерзкого много сболтнул он про шаха.

Хоть в нем уцелел еще разума дар,

Хоть слов его скверных не слышал базар,

Хоть только в присутствии верной супруги

Смутил он изнанку их нищей лачуги,

Увы! — и об этом пришлось пожалеть:

Калитку двора он забыл запереть.

И — ах! — за порогом послышался шорох,

Столь страшный для всех при иных разговорах.

И выглянул бедный хозяин во двор

И сам над собой произнес приговор.

О горе! скользнули пред ним воровато

На улицу полы чьего-то халата.

Он, значит, подслушан, и шах не простит.

Донос неотвратный в халате летит.

Должно быть, немало суждений крамольных

В тот вечер исторгли уста недовольных.

Должно быть, немало цветистых острот

Народ про владыку пустил в оборот.

Над людом, что был уличен в неприязни,

Шах начал с утра бесконечные казни.

И в гибели так был уверен бедняк,

Что отдал ишану последний медяк

И, к богу взывая в каморке молельной,

Там выдержал пост не дневной, а недельный.

В исходе недели, как хлопок бледна,

К несчастному с воплем вбежала жена:

— Вставай, выноси свои грешные кости,

Тебя дожидаются страшные гости! —

Но вместо безжалостных шаха служак,

Чей заткнут топор за кровавый кушак,

Он видит у дома сановников знатных,

Чьи бороды тонут в улыбках приятных,

Он видит — пред ним не тюремный осел,

А конь из сераля с седлом на престол.

И, вместо того чтоб вязать ему руки,

Пред ним изгибаются гости, как луки,

Сажают в седло и везут во дворец

Под крики зевак: — Милосердный творец! —

И входит он трепетно к шаху в обитель,

И сам обнимает его повелитель:

— О сын мой, ты будешь мой первый визирь,

В цветник превращу твоей жизни пустырь!

На днях я поддался лукавой причуде: