Молчаливый полет - [5]

Не он ли в Кремле воспален, —

И ночью к пещере заветной

Не крадутся ль дикие звери

Отвесить у яростной двери

Глубокий и мрачный поклон?

19 мая 1927

ПОЭМЫ

Пушка [24]

Ошибочно думать, что пушка нема,

Что пушка не может ответить сама.

Лафет титулован, и медь полновесна,

Но велеречива, но не бессловесна.

Попробуйте — камнем — заставьте греметь,

Заставьте дрожать беззащитную медь —

И пушка ответит с кремлевской твердыни

На чисто французском, с оттенком латыни;

И пушка расскажет о многом таком,

Чего не поведать иным языком,

Чего не напишет напыщенный титул

На камне, где давний покоится идол.

Попробуйте — ломом — заставьте греметь,

Заставьте дрожать беззащитную медь —

Вы сразу поймете, что в каменной груде

Вы будите душу живого орудья,

Что вспугнута дрожь барабанных дробей,

Что старая пушка — военный трофей.

Ударим же бедное медное тело,

Чтоб долго дрожало, чтоб долго гудело:

Нет пороха в недрах, нет в дуле ядра,

Но стонет прохлада слепого нутра, —

И звуки, что раньше в боях перемерли,

Клокочут в остуженном пушечном горле.

Но к призракам звуков греховных громов

Примешаны тени церковных псалмов,

И вторит задумчиво звон колокольный

Центральному уханью гаммой окольной,

А в общую гамму, как стук кастаньет,

Врывается цоканье медных монет:

«Не всюду, не вечно была я мортирой,

Прожженной, увечной, коварной задирой,

Но разные виды обиды и зла

По-разному всюду я люду несла, —

Мой каждый по-новому вылитый облик

Рождался и жил в человеческих воплях…

Я помню — отныне за много веков

Была я разбита на сотни кусков;

Была я монетами черной чеканки

С портретами мужа придворной осанки,

Под рубищем древним сама Нищета

По темным харчевням была мне чета.

Путями насилий, путями обманов

Меня уносили из тощих карманов,

И с жалобным звоном, судьбе покорясь,

На торге зловонном я шлепалась в грязь,

И ясным покойникам мертвые веки

Своими грошами я крыла навеки…

Как сладко хотелось, тогда и потом,

Сгореть без остатка в огне золото!

Леса выгорали, народы редели,

И камни крошились, и воды скудели,

Но вечно должна была гулкая медь

Звенеть от ударов, не смея неметь…

Был некогда храм, а на паперти храма

Какие-то люди молились упрямо.

Они приходили, клюкой семеня,

И в жертвенный ларь опускали меня.

Но ларь переполненный взяли из церкви

И лепту в горнило плавильное ввергли…

Литейщик веселый гроши обкалил

И в колокол голый меня перелил.

И вот я надолго под небом повисла —

Я зеленью тонкой, состарясь, окисла,

Я семь поколений своих звонарей

Оплакала гулом глухих тропарей;

Крещенью, и смерти, и розам венчальным

Служила я телом своим беспечальным;

В уборе обильном пустая Тщета

Под куполом пыльным была мне чета.

Но вот из-под неба зовет меня снова

Кровавая треба обличья иного:

Я снова в плавильне, я снова горю —

И новую в мире встречаю зарю.

Я слышу с Монмартра, как требует ядр,

Как требует пушек орел-император…

В мортирном обличьи на скифский Восток,

Стократ возвеличив, нас гонит поток.

Катилась я, грозно и зло громыхая,

Туда, где Московия стыла глухая,

И хрупкая Смерть за овалом щита

В пути моем шалом была мне чета.

…Покойна я ныне, свой путь вспоминая —

О, gloria mundi! О, слава земная!

Зачем разбудил меня этот удар!..

Ваш мир уже молод, хотя еще стар,

Он скоро забудет в бескровных делах

О пушках, о деньгах, о колоколах…

Но сон возвращается — здравствуй, покой,

Смущенный свободной от рабства рукой…»

1926

Пифагорова теорема [25]

Я, правда, не был большевиком,

Но в детстве мглистом —

Я был отличным учеником

И медалистом.

От парты к парте, из класса в класс,

Как санки с горки,

Моя дорога текла, секлась

Витьем пятерки.

И эта цифра, как завиток,

Меня объехав,

Сопровождала сплошной поток

Моих успехов, —

Она мне пела, когда я шел

К доске и мелу,

Когда про Феба беседу вел

И Филомелу;

Когда о Ниле повествовал

И об Элладе,

Понтийской карты стенной овал

Указкой гладя;

Когда я чуял святую дрожь

(Рука — в петлицу),

Когда я путал и явь, и ложь,

И небылицу,

Когда, в былые входя миры

(Рука — за бляху),

С Луи Капетом свои вихры

Я клал на плаху…

Упорно на «пять» мой труд деля

В своем журнале,

Меня хвалили учителя

И в гору гнали.

И этот стройный и пряный ряд

Крутых пятерок,

В моем сознаньи бродил, как яд,

И был мне дорог…

Но вот однажды, разинув рот,

Мы услыхали,

Что в Петербурге переворот,

Что «цепи пали»…

И мы, подростки и детвора,

Решили дружно,

Что завтра нужно кричать «ура»,

А книг не нужно;

Что мы поддержим свободу масс

Своим сословьем

И что уроков хотя бы раз

Не приготовим…

Но наш директор, стуча перстом,

Кричал, неистов:

«Их завтра сплавят в арестный дом,

Со-ци-алистов!

И если пенка от молока

Со рта не смыта,

То берегитесь не кулака,

Так “кондуита”!»

И математик (хотя он слыл

За либерала)

Прибавил тоже: «ну, что за пыл?

Чего вам мало?

В народном бунте — исчадье зла,

Бунт стынет скоро…

…Вот теорема, что к нам дошла

От Пифагора;

Треугольник…CDEI…

И три квадрата…

Чтоб завтра помнить слова мои!

Adieu, ребята!»

О да, мы помним, но, как мужи,

Тверды и немы,

Мы забываем и чертежи,

И теоремы.

Молчат упорно бунтовщики

И вереницей

Подходят молча к столбам доски

За единицей.

Белее мела, синее дня,

Ища опоры,

Учитель медлит — и на меня

Возводит взоры:

И я приемлю святой позор,

Хотя в тетрадке,

В моей тетрадке — о, Пифагор! —

Урок в порядке…

Какая мука! Какой укол!