Молчаливый полет - [19]

На этих вестниках цветных

Мне донесли приветы

Духи сестер, и дух пивных,

И духота газеты.

И я не трачу — я храню

Заветные бумажки,

Как злой банкир, что под браню

Кладет сундук свой тяжкий.

Так вот, Овидий, старожил

И брат мой по Дунаю, —

Я горстку денег получил,

А от кого — не знаю…

3 января 1928

Вуадиль [119]

Ханум, душа моя, джаным,

В чилиме спит зеленый дым…

Какой высокопарный стиль

Подсказывает Вуадиль!

Но не витийствуй, книжный рот.

Забудь восточный оборот

И в песню классовой борьбы

Переработай скрип арбы!

Сто дней над пылью кишлака

Не проплывают облака,

Сто дней, которых жаждет власть,

Чтобы отцарствовать и пасть.

Сто дней, которыми, как дождь,

Омыл Париж кровавый вождь,

Сто дней, чадящих, как фитиль,

Томят бесплодьем Вуадиль.

Откуда в Азию проник

Наполеоновский язык?

Откуда топот галльских миль

В твоем звучаньи, Вуадиль?

Сто дней, заложенных под гром,

Горят бикфордовым шнуром,

И горы, выстроившись в ряд,

Как бочки с порохом, стоят.

Сто дней взывают бедняки:

«В горах рожденная, теки!

Омой, целебная гроза,

Трахоматозные глаза!

В своих коробочках скорей,

Пахта рассыпчатая, зрей!

Поток задохшийся, пыхти,

Пахту питая по пути,

Минуя байскую бахчу

И угрожая богачу!»

На той припадочной реке,

В забытом небом кишлаке,

Стоит, осевшая на треть,

Почет забывшая мечеть.

Как все мечети, с детских лет

Она имеет минарет. —

Но он не выстроен из плит,

Стеклянной лавой не облит,

И арками подпертый шпиц

Не служит отдыхом для птиц.

Ступеньки лесенки дощатой,

Прибитой к бледному стволу, —

Вот пост, откуда здесь глашатай

Возносит «господу» хвалу.

Зовет паломников он громко,

Зовет он грозно прихожан, —

А в мире — классовая ломка,

А мир неверьем обуян.

Не слышат зова прихожане:

Иные дремлют в чай-хане,

Другие служат в Магерлане

И возят почту на коне.

Ревет разыгранная буря

(Морская сцена на реке!),

Мулла стоит, морщины хмуря,

И держит бороду в руке.

Вот маршалы, вот их измены,

Вой рейсов ежегодный штиль…

И ссыльный с острова Елены

Заходит в пыльный Вуадиль.

Душа обидами богата,

У шпаги тлеет рукоять,

Рулем воздушного фрегата

Не стоит больше управлять!

И время празднует победу,

И слаб священнический зов,

Струясь по пенистому следу

Бесцельно вздутых парусов.

Забыв подъемный скрип ступенек,

Нарушив строгий шариат,

Мулл и лермонтовский пленник,

Как два подагрика, стоят.

Над минаретом солнце светит,

И старый плут внизу кричит.

Он знает — люди не заметят,

А Магомет ему простит…

Мы к той мечети подходили,

Мы — помнишь? — были в Вуадиле.

Он странно назван: в этом слоге

Таится масса аналогий.

Ханум, душа моя, джаным,

Под пеплом спит зеленый дым.

Его баюкает чилим…

Пусть спит. Не тронь его. Черт с ним!

12–13 марта 1931

Фергана [120]

Проезжая Аральской полупустыней,

С багровеющим в памяти Туркестаном,

Я смотрел на орлов, цепеневших в гордыне,

На степных истуканов со взглядом стеклянным,

Что дежурили в позах изоляционных

На фарфоровых чашечках телеграфа,

Пропуская везомые в граммах и в тоннах

Грузы хлопка, и коконов, и кенафа.

В рассужденьи окон были матери зорки:

То им пыли напустишь, то сгубишь младенца…

Приходилось бежать к умывальной каморке,

Захватив маскировочные полотенца,

И, под стук пассажиров, обиженных кровно

Неподатливой дверцей, глядеть из вагона,

Подводя боевые орлиные бревна

Под символику римского легиона…

Кто расставил в пути эти птичьи возглавья? —

То не памятники ль генеральским походам,

Что во славу двуглавого самодержавья

Обескровили пульс азиатским народам?

От монаршей стяжательной лихорадки

Генералы не знали иного лекарства,

Как трофейная кровь на верблюжьей палатке

И восточная вышивка в мантии царства.

Не привнес ли для матушки Екатерины

Неустанный Потемкин, за Русь поборая,

В белый пух всероссийской куриной перины

Петушиную радугу Бахчисарая?

И не переиначил ли навык свинячий

Рылом в плоскость уткнутых царей-богомолов,

Распрямив позвонки им военной удачей,

Под Кавказский хребет подведя их, Ермолов?

Не натертые ноги, не мыльные кони

Европейские обогащали народы:

Им служил для стяжания новых колоний

Белопарусный праотец парохода.

Перед взором Колумба качалась лиана

С неоткрытого берега братским приветом,

Мы же плыли по синим волнам океана

Только в песне, написанной русским поэтом.

Но и посуху, но и в пылище галопа

К той же индии царские шли поколенья,

До которой дорвалась морская Европа

В пору первоначального накопленья.

Не повзводно — поротно, не в розницу — оптом

Раскидался солдатинкой царский холоп там,

И к массивам хребтов бесхребетные массы

Притоптали там скобелевские лампасы.

Генеральского не позабудь скакуна,

Ископытченная врагом Фергана!

За снегами, за льдами, за облаками,

В допотопном ковше, в обезводненной яме,

В плоскодонном, как лунные кратеры, рве,

Через тысячи верст салютуя Москве,

Человеку на память и богу во срам,

Генералы поставили каменный храм. —

И стоит он чудовищем крестообразным,

Осьминог, охромевший наполовину,

И кирпич его служит великим соблазном

Фергане, обминающей скверную глину.

Что ферганские мне нашептали потоки? —

Не любезности, принятые на Востоке,

Не стихи о квакливых, любвивых ночах,

Ибо стиль соловьиный невинно зачах:

А узнал я, что труд — это хлопок и шелк,

Что декхан — это друг, а басмач — это волк,

Что товарищ — ортак, что вредитель — кастам,

И савыцки — яхши для янги Туркестан,