Молчаливый полет - [10]

Ираклия три гордых узла

На платке завязала Таврическом,

Чтобы память их нам донесла

Недоступными варварским вычисткам.

Треугольник убежищ морских,

Он не канул на дно, он не врос в траву

И поет о столетьях своих

Погруженному в сон полуострову.

2 июля 1929

Бахчисарай [48]

Фонтан любви, фонтан живой!

Александр Пушкин

Дворец Гиреев пуст…

Адам Мицкевич

Бродил я и твердил (не зная сам,

Что значит по-татарски) — «мен мундам!»

Но с этих слов, загадочно простых,

На землю веял прадедовский дых,

И дух кочевий, по моим следам,

Гудел гостеприимно: «мен мундам!»

Я кланялся плетущимся домой

Сапожникам с паломничьей чалмой,

И отращенным в Мекке бородам

Я признавался тоже: «мен мундам!»

Я наблюдал, как жесткую струну

Кидали шерстобиты по руну,

И войлочный мне откликался хлам

На хриплое от пыли «мен мундам!»

По замкнутым дворам туземных нор,

В святых пещерах молчаливых гор,

Снимая башмаки у входа в храм,

Шептал я, как молитву: «мен мундам!»

К Фонтану слез Гиреева дворца

Младой певец другого вел певца,

Он звал его по имени — Адам —

И, встретив их, я крикнул: «мен мундам!»

Когда же я спросил о смысле слов,

Мне давших ласку и привет и кров,

— Я здесь! — мне отвечали. — здесь я сам!

Вот всё, что означает «мен мундам»… —

Журчал ключом и лился через край

Воспетый Севером Бахчисарай.

В Бахчисарае это было, там,

Где я сказал впервые «мен мундам».

Где хан не правит и фонтан не бьет,

Где Пушкинская тень отраду пьет,

Где суждено уже не тем устам

Шептать благоговейно «мен мундам!»

10 июля 1929

Великий ветер [49]

Дули ветры всех румбов и линий:

Ветер западный, чайки смелей,

Волчий — с севера, с юга дельфиний

И верблюжий — с восточных степей;

Было шумно в обветренном стане —

Между морем и горной дугой,

В откроенной долине свиданий,

Вдохновенный царил непокой;

И рвались через редкие звенья

Ураганы в курганной гряде,

И летело мое вдохновенье

По соленой и желтой воде.

Пусть жара обернулась москитом

И рассыпала злые рои,

Пусть ложатся зверьем перебитым

Бездыханные ветры мои, —

Но взревут возмущенные недра,

Поколеблют зловещий покой

И начало Великого ветра

Возвестят оживленной строкой.

26 июля 1929

Гриф [50]

За надрывным Карадагом

Гриф распластан рыжеперый,

Смертью праведной и спорой

Угрожающий бродягам. —

А бродить не всякий может

По разъятому вулкану,

И, когда я в пропасть кану,

Рыжий гриф мой труп изгложет…

Это было: рвань сандалий,

Сгустки крови на ладонях,

Отклик стона в гулких доньях

Лавой ущемленных далей,

Дрожь изъеденных тропинок,

Скрежет зыблемых карнизов,

И вверху — крылатый вызов

На неравный поединок.

Эту битву всякий знает,

Все над пропастью мы виснем,

Некий гриф беспутным жизням

О судьбе напоминает. —

Сквозь года, сквозь тучи зрячий,

Смотрит хищник терпеливый

На приливы и отливы

Человеческой удачи.

Он с паденьем не торопит,

Он спокоен, потому что

Виноградный сок Алушты

Будет неизбежно допит,

Потому что мы летаем

Только раз и только книзу

И беспамятному бризу

Клок одежды завещаем.

17 июля 1929

Кратер [51]

…Как рухнувший готический собор…

…Встает стена…

М. Волошин

Здесь — Крым. Здесь места нет Парижу,

Но в рыжем Карадагском кратере

Я ощущаю, я предвижу

Собор Парижской Богоматери. —

Как мир, в эскизах одичалый,

Как первые истоки готики —

И рвущиеся к небу скалы,

И поднятые ими дротики.

Над вулканическим собором,

Химерой, с парапета согнанной,

Летает гриф с огромным взором

И чертит в небе профиль огненный.

Закатного светила зорче,

Паря над миром, как пророчество,

Он видит творческие корчи,

Он славит пламенное зодчество.

22 июля 1929

Ай-Петри и Карадаг [52]

На Ай-Петри не было туч,

И сказала Ай-Петри богу:

— По примеру кавказских круч

Я хочу облачиться в тогу.

Я — красавица меж вершин,

А красавице льстит одежда…

Расспроси об этом мужчин,

Если сам ты в этом невежда.

И еще мне нужен покров,

Чтоб отдать его Карадагу:

Он страдает от злых врагов,

И мне жалко его беднягу. —

Бог ответил, даря ей ткань

Из добротной небесной влаги:

— Семя Евы рядится в дрянь,

только ангелы ходят наги.

Этим суетным городам,

Осененным тобой, в угоду

Ты заимствовала у дам

Переменчивую их моду.

Но не видыван в городах

Голый воин рати небесной,

Божий первенец, Карадаг,

В бездну павший и ставший бездной.

Пусть же стынет его броня

На безоблачном жестком ветре,

От гордыни его храня

И от женственных чар Ай-Петри.

Всё размоется. И сползут

Складки сланца во влажной ткани.

Но свершу я мой страшный суд

На нетленном моем вулкане. —

7 июля 1929

Сфинксы [53]

Знойный ветер играет песком

И заносит простертые груди,

И подножия наши тайком

Скарабеи обходят, как люди.

Мы глядим на рыбачий улов,

Равнодушные сфинксы загара,

А вокруг — пирамиды холмов

И верблюжьего моря Сахара.

Пролежать бы три тысячи лет,

А потом — отряхнуться от лени

И, упершись в засыпанный плед,

Распрямить золотые колени!

11 июля 1929

Коктебель [54]

Бывают минуты — их нежно обходят молчаньем,

Для них оскорбительны звуки похвальных речей…

И люди бывают — восторгов минутная дань им

Больней равнодушья и корня забвенья горчей.

Не так ли и он, средоточие царственной мысли,

Святой Коктебель, ко льстеца неколеблемо глух? —

На кратер ли взглянем, на степь ли, на зыбь ли, на мыс ли —

Бессильно над ним скользит человеческий пух.

В публичной Алупке, в разбойном гнезде Балаклавы,

Восторгу и щедрости отклик нетрудно найти.