Молчаливый полет - [12]

Розой отрочества туманного,

В ожиданьи усекновения,

Голова моя Иоаннова

Вознеслась над садом забвения.

Но как буря — страсть Саломеина,

Небо юности хлещут вороны,

Роза сорвана и развеяна

И несётся в разные стороны.

А ложится жатвою Ирода,

После боя чёрными хлопьями,

Где долина старости вырыта

И покрыта ржавыми копьями…

9 декабря 1924

Земная слава [63]

Отяжелела славою земля —

И трехтысячелетним взором

Рим императора и короля

Обводит выветренный форум.

Гляди: он жив! он в мире вновь один!

В нем нет ни лап, ни колоколен,

И боги льстят, и боги просят вин,

И цезарь весел и доволен.

Опять рычат объезженные львы,

Опять подожжена столица,

Лавровый нимб — у каждой головы

И в каждой матери — волчица.

Пусть над землей — безмолвие и гнет,

И горьки дни, и ночи тяжки —

Но Рим горит, но слава сердце жжет,

И львы у цезаря в запряжке!

Сентябрь 1921

Расхищаемый музей [64]

Которое солнце заходит,

А звезды, как прежде, дрожат

И древнюю землю уводят

На путь ежедневных утрат.

И вечер — и снова немая

Утрата скользит от меня,

Точеные руки ломая

И греческим торсом звеня.

И с каждой ночною потерей

Бездушие гипсовых глаз,

Безмолвие ваших мистерий,

Богини, теряю я в вас.

Не жду откровения свыше,

Но вижу: пустеет музей,

Чредой оголяются ниши

Души одичалой моей.

Директор? Но он равнодушен:

Не он тут поставил богинь,

Не он их из пыльных отдушин

Пускает в небесную синь.

Когда же последние пери

Закончат последний побег:

Директор уйдет, а на двери

Напишет: «закрыто навек».

Август 1921 — декабрь 1925

Безбрачие [65]

Вы холосты, братья, и молоды вы,

Вам слава под окнами крутит шарманку

И светлой невестой с вуалью вдовы

Вас будит, и ждет, и зовет спозаранку.

У каждого подвиг, у каждого честь,

И каждый по-своему светел и славе —

Способностей масса, талантов — не счесть,

И выскочка жалостный гению равен.

Пока мы свободны от брачных тенет,

Мы боль одиночества музыкой лечим,

Но песня иссякнет, и слава уйдет,

Шарманку хромую взваливши на плечи.

И женщина сядет за нашим столом,

И белые руки на скатерть положит,

И вороном, вникшим в Эдгаровый дом,

Хозяйскую душу, как нишу, изгложет.

13 ноября 1925

Муза [66]

Мышка серая понимает

И котенка и западню,

Хлопотливо не начинает

Долговечную беготню.

В долгий день под потолками дремлет,

Но, лишь лампа задребезжит,

Мышка гласу вечера внемлет,

Встрепенется и побежит.

Мать бросает свою корзину

И пускается наутек…

Это муза к Вашему сыну

Заглянула на огонек!

Это дщерь чернильного рая,

И в родного предка ее

Первый Гамлет вонзил, рыдая,

Бутафорское лезвие!

И намного, намного позже

Пращур этого вот зверька

По автографу «Птички божьей»

Пробегал, робея слегка.

Вот грызет она хлеб и сало,

А быть может, бабка ее

Нам про Блока бы рассказала,

Про житье его да бытье…

Вот протягиваются нити

Через книжную чешую…

Мам милая, не гоните

Музу бархатную мою!

9 декабря 1927

Мир [67]

Когда в груди слишком большое счастье,

А сила слов слишком невелика,

Мы говорим, что мы хотим обнять

Весь этот мир, суровый и прекрасный.

Был, помню, день, каким-то счастьем полный,

Настала ночь, и вот приснилось мне,

Что я действительно могу обнять

Висящую в пространстве нашу землю.

Ее обуреваемое тело

Я у экватора перехватил,

И тропики, как ленты живота,

Дохнули зноем на мои суставы;

Ее лица — я полюса коснулся,

Но злые полыньи на месте глаз,

Но глетчерный оскал на месте рта

Пропели мне о холоде и смерти…

Когда я никну над горячим телом

Земной сестры, я вижу иногда:

Ее глаза и губы холодны,

Как северные льды родной планеты;

Как северные льды родной планеты,

Ее глаза и губы холодны. —

— Какой прекрасный и суровый мир! —

Кричит титан, разжав кольцо объятий.

Сентябрь 1928

Точка зрения [68]

Путем наблюдений над собственным телом

Закон сновидений открыл я в себе,

Как тысячи лет его открывали,

Как тысячи лет откроют еще:

Ложишься направо — спокойствием веет,

Колышется радуга дивных удач,

Налево ложишься — и сердце бунтует,

И струи кошмара нещадно секут..

Как трудно расстаться с виденьями счастья

Согретому лаской волшебного сна

Для тягостной лямки сознательной жизни,

Для явственной качки с обоих боков!

И как хорошо продираться спросонок,

Еще не поднявши заплаканных век,

Сквозь дебри кошмара к открытым пространствам

Простых огорчений и ясных трудов!

Тревожные волны бездонного бреда

Я с левого бока люблю загребать —

Мне ясно оттуда: действительность лучше,

Какою бы серой она ни была.

Но если бы знал я, что больше не встану,

Что негде спастись от последнего сна,

Последнюю ночь, изменивши привычке,

Я мирно провел бы на правом боку.

Апрель 1928

Косноязычье [69]

Валунами созвучий,

Водопадами строк

Рвется дух мой ревучий

Через горный отрог.

Строг и невыразим ты,

Жесткий мой матерьял:

Несговорчива Мзымта,

Замкнут дымный Дарьял!

И в цепях пораженья,

Напряженно-немой,

Прометеевой тенью

Голос корчится мой;

Тщится косноязычье

Печень-речь мою съесть. —

Это — коршунья, сычья,

Олимпийская месть.

На альпийские травы

И на глетчерный лед

Крутоклювой расправы

Молчаливый полет!

Август 1928

Стиль «a la brasse» [70]

Не опасна мне жадная заводь,

Не обидна свобода светил:

Липкий гад научил меня плавать,

Плавный коршун летать научил!

Нет, недаром лягушечью силу

И расчётливость хилой змеи

Унесли в торфяную могилу

Заповедные предки мои…

У запруды, в канун полнолунья

Я шагнул и квакунью спугнул