Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [82]

— То, что в учебнике, посмотрите дома. Знать это назубок.

За ответ по учебнику она ставила удовлетворительные и хорошие отметки. По ее лекциям и за самостоятельные суждения «отлично».

Она завораживала нас прекрасными стихами. Ее слегка свернутый на сторону нос отнюдь не придавал комического оттенка строкам: «О, весна без конца и без краю/ Без конца и без края мечта/ Узнаю тебя, жизнь, принимаю/ И приветствую звоном щита!» Напротив, Бог знает, в каких жизненных битвах нос был свернут, и звон щита от этого становился явственнее.

Раз в неделю у нас был литературный кружок, «семинар», — как называла его Александра Михайловна, — по западной литературе.

Я готовила доклад о «Красном и черном» Стендаля, Ира что-то по Бальзаку.

Теперь мы много времени проводили в публичной библиотеке. Как-то я забежала за Ирой, чтобы идти туда. Из-за притворенной двери в столовую донесся Женин голос:

— За кого мне прикажешь выходить? За совслужащего? Пустить в дом хама?

Я хотела поспешно уйти, но Ира схватила меня за руку и прижала палец к губам. Ответа старшей сестры не было слышно, а Женя говорила по-прежнему громко:

— А мне надоело осторожничать! Слышишь? Ос-то-чер-те-ло! Собой-то я могу, в конце концов, распоряжаться?

Снова неслышный ответ. И вскрик:

— Прекрасно! Лучше не родиться, чем жить, как мы!

Створка двери отлетела, и появилась Женя. Волосы ее были небрежно схвачены шнурком, рука стягивала на груди халатик, голые ноги всунуты в шлепанцы. Скользнув невидящим взглядом, Женя прошлепала мимо.

— Она сделала аборт, — шепнула Ира, яростно засовывая в портфель тетради.

Я уставилась на нее. Слово притягивало и отталкивало заключенной в нем страшноватой тайной.

Женя вернулась. Она теперь смотрела на нас вызывающе и несчастно:

— Так-то, девицы!

И тут появилась незадачливая ее жертва.

— А-а, ваш-ш благородие!

Он явно хотел ускользнуть, но Женя окликнула:

— Братец!

В глазах его боролись сочувствие и ожидание подвоха.

— Экой ты сегодня робкой! Прямо овечка.

Он снова, сделал движение к Ириной комнате.

— Постой! Смыться хочешь? Не-ет, любезный! — в голосе Жени нарастала истерика. — Я могу кое-что…

— Лучше не надо, — тихо попросил он.

— А мне плевать! Я тебе скажу! Я тебе такое…

— Евгенья!

Это крикнула Ирина бабушка. Она стояла в дверях. Обычно румяное лицо ее было белее полотна ночной рубахи, седые волосы повисли жидкими прядями.

— Женя! Паша! — старуха прижимала к вискам кулаки. — Не надо. Не надо. Не надо.

Сын подхватил ее и бережно увел. На улице Ира хмуро смотрела перед собой. А я думала, что Женя, конечно, несчастная, но злая…

— Бабушка почти месяц не выходила из комнаты, — нарушила молчание Ира. — Лежит, отвернувшись к стенке, хоть тресни!

— А чем больна твоя бабушка? Какой диагноз?

— Она больна ненавистью.

— Чем?!

— Не-на-ви-стью, — отчеканила Ира.

Какая странная болезнь… Ненависть — болезнь? Неужели к собственной дочери?

— К кому? — осторожно спросила я.

— К советской власти.

Ира поглядела мне в лицо. Взгляд ее был тверд.

Мы сделали наши доклады. Они вызвали горячие прения. Симпатии к героям французских классиков разделились. Александра Михайловна была довольна.

На семинар валом повалили из других классов. Появились и хулиганы. Они явно не знали, как себя вести, но, в конце концов, выбрали солидность.

О некрасивости Александры Михайловны то ли забыли, то ли привыкли к ней. В ее осанке и в двух английских костюмах прекрасного покроя — синем и коричневом — находили шик. На ее уроках стояла зачарованная тишина или раздавались взрывы смеха.

Александра Михайловна стала властительницей дум. Я-то предвидела это с самого начала. Как только узнала в ней знакомые повадки.

Однажды, уже весной, Ира предложила вместе сходить к Александре Михайловне по Жениному поручению. Так, значит, они знакомы домами? На миг меня уколола ревность.

Александра Михайловна жила на окраине, в домишке хорошо знакомого мне типа. Мы ее застали у огородной грядки с лопатой в руках. Без высоких каблуков, в ситцевом платье, висящем на ней, как на жерди, она оказалась гораздо меньше ростом и походила на попугая, слегка свернувшего на сторону клюв.

Меня пронзила давняя жалость, как к Ведьме I, когда обнаружилось, что она бедна.

— Дайте-ка я! — Ира отобрала у нее лопату.

Под нажимом ее ноги железо резало землю как масло. Александра Михайловна кудахтала вокруг нее. Какой милой и домашней она была! Ира вскопала грядку, потом передала сверток, который принесла:

— Женя очень благодарит за книги.

— Пожалуйста. Как бабушка, не лучше?

— А с чего ей станет лучше? — басом вопросила Ира.

— Верно. Не с чего, — согласилась Александра Михайловна.

Похоже, она знала, в чем секрет болезни Ириной бабушки.

А… сама она? Глаза ее, устремленные в даль, — и ничего-то в них рыбьего! — были глазами больной птицы. Значит, и она заражена странной болезнью…

Через сорок лет я узнаю подробность: застенчивый Паша не был военным, он работал в НКВД. Колкости Жени по его адресу предстанут в новом свете. А если осветить этим светом душу Ириной бабушки? Недаром она неделями лежала, отвернувшись к стене.

А неизбывная печаль в глазах Шуркиной матери? А Танино: «Мама говорит, если не рисовать, от такой жизни повеситься можно…» А: «Такая жисть, как нонче, в наказанье нам за грехи наши!»