Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [84]
Лёкин бас широко звучал над овражком и шоссе, рвался к небу. Он заглушил шум мотора. Они беззвучно сгинули.
Изъятыми оказались дедовский кинжал и Валина записная книжка. Царскую тарелку оставили.
Неужели они приходили за прошлым? Чем объяснить их появление?
Леонид считал, что обыск связан с арестом молодого инженера Косицкого. (Его, кстати, скоро выпустили. Такие чудеса случались в начале владычества Берия, дабы продемонстрировать отличие от «кровавого карлика».)
Валя раздумывал, нет ли тут «прощупывания» нашего дома задним числом после его московской авантюры.
Так или иначе, мама решила, что братьям надо покидать Уфу.
По ее настоянию Валентин поехал сдавать экзамены в Институт кинематографии, сдал и был принят.
В это же лето из свердловской оперы в Уфу приехала комиссия по отбору молодых дарований. Мать уговорила Лёку участвовать в вокальном конкурсе. Его «отобрали». Свердловское отделение входило в Московскую консерваторию.
Таким образом, братья одновременно оказались в Москве в разных студенческих общежитиях.
Я скучала по ним. И тревожно было остаться в доме без мужчин. Что делали бы мы без них минувшей зимой, когда была финская кампания?
Мгновенное последствие любой неурядицы в этой стране — голод.
Жестокой пятидесятиградусной зимой люди замерзали в хлебных очередях. Занимать очередь надо было вечером и стоять до утра, пока откроются двери магазина. Отлучившихся очередь вышвыривала — закон ее был жесток.
Ранним утром по маршруту расположения булочных двигались грузовики: подбирали трупы замерзших, в основном стариков и детей.
В нашей семье ночь делилась на три части. Валя, Лёка и мама сменяли друг друга в очереди. Мы с бабушкой были отстранены, несмотря на наши яростные протесты. Бабушка — по возрасту, я — по слабости здоровья.
Матери доставались предрассветные часы, чтобы братья успели поспать до работы. В бабушкиной «дохе», валенках, замотанная старушечьим платком, она возвращалась, вся покрытая инеем. Темными были только глаза в окружьях белых ресниц. Хлеб по пути замерзал до состояния камня. Его оттаивали в печке. Маму отпаивали горячим чаем.
Обжигая пальцы и губы, она рассказывала:
— Солнце в морозном тумане — кровавый матовый шар. Очередь раскачивается в каком-то найденном фантастическом ритме: люди пританцовывают, чтобы не замерзнуть. Покрыты инеем. Очередь из призраков в призрачном тумане. И — кровавый шар. Вдруг подъезжает черный легковой автомобиль, из него выскакивают военные высоких чинов. Скорее всего, московские: очень уж холеные. При виде этой апокалипсической картины убыстряют шаг. Только самый молодой остолбенел: «Что это?!» — «Они хлеба хотят!» — говорю. Он шарахнулся прочь.
Жизнь моей матери. С чем ее сравнить? Греческая трагедия? Рок — налицо. Рок, свирепая неотвратимость которого похлеще классической.
Борьба матери с роком под стать античным героиням. Но вот что отличает: ежедневная, ежечасная изнурительная борьба с бытом. Борьба не на жизнь, а на смерть, ибо это убожество — наш быт — почти всегда проходил по краю гибели.
И еще: она просто не могла позволить себе трагически рухнуть под ударами рока — это повлекло бы гибель единственной дочери, а значит, всего рода, в котором должны были жить гены убиенного мужа. Она самоотверженно осталась в живых.
Мама в ссылке, когда «забывала себя».
Но античный по силе одержимости характер, столкнувшись с роком, требовал трагического исхода. Инерция христианской морали, чувство долга удержали в границах бытия.
Жертвенная повседневность, отнимая душевные и физические силы, не заглушала вседовлеющую беду. Жить с нею мать не могла. И она решила, что единственный ее шанс выжить для других, это — забыть. Забыть мужа, отделив его от себя, она не могла. Забыть себя — вот на что надо употребить всю незаурядную силу воли.
Каждый день она убивала свое прошлое, свою память: она никогда не любила, не была скульптором, у нее не было друзей. Она — скромная вышивальщица, кропотливым трудом содержащая свою дочь и свою мать. Такой была всегда. Ничего больше в ее жизни не было.
Вот она — разгадка, почему мы никогда не говорили об отце. Это помешало бы осуществлению замысла. Не было… Не было… Не было… Изо дня в день. Титанический подвиг воли принес плоды: духовное самоубийство. Человек редкого духовного дара изничтожал в себе дух.
Это было крайнее проявление странной, странной, странной болезни…
Но сигнал ей был дан вовремя.
Она переходила улицу и вдруг остановилась, потрясенная — забыла кто она. Свое имя и фамилию.
Кричали люди. Она стояла в столбняке между слепящими линиями рельс, и на нее, отчаянно трезвоня, летел с горы трамвай.
Вожатому удалось затормозить в последний миг. Ее выдернули из-под колес на тротуар. Сочувственно спрашивали, что случилось, как ее зовут, где живет? Мать забыла все начисто.
Невесть сколько спустя, она обнаружила себя далеко от места происшествия, на завалинке чужого дома.
Мать написала письмо психиатру, где условно именованные беды обретали порой неожиданный смысл: «Потеряла любимого мужа» (тут переносное выражение звучало буквально — потеряла без следов). «Не могла смириться с утратой». Еще бы! Когда в утрате не было безусловности естественной смерти. «Решила забыть себя». Вот это точная формулировка.
