Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [86]

Конечно, лицемерный приказ. Откуда у них обмундирование на такие полчища новобранцев?

Гнали одетыми как попало — на фронте выдадут обмундирование. Не готовы были к войне во всем.

Видела бы ты этих вояк — нищая ведь страна.

И меня одолела злость. Такая, знаешь, веселая злость!

Утром нас выстроили перед отправкой.

— Смирно! Пере-счи-тайсь!

А я — абсолютно голый в строю. В чем мать родила. Мороз тридцать градусов. Что тут поднялось: «Сошел с ума!!!» — «Морозов!» — «Сошел с ума Морозов!!!»

Я делаю шаг вперед, козыряю:

— Никак нет! Не сошел. Я не могу нарушить приказ номер такой-то Верховного Главнокомандующего товарища Иосифа Виссарионовича Сталина и прибыть на фронт одетым не по форме!

Меня выдернули из строя, потащили в каптерку и… выдали зимнее обмундирование. Торопили: «Скорей! Опоздаем к эшелону!»

Впихнули в строй.

— Могли ведь и расстрелять.

— Да ты что?! За верность приказу товарища Сталина? А вот за нарушение приказа… дело другое. Тут свою шкуру сберечь надо, а не чужую дырявить.

— Они умели совмещать.

— Не в этом случае.

Везли нас на Северо-Западный фронт. Москву проезжали после ноябрьских праздников. Когда наступление немцев было уже остановлено.

Меня потрясло, просто ошеломило зрелище разбитой немецкой техники. И какой техники! На одной остановке я даже влез в искореженный танк. Ну и машинка! Невидаль.

И груды неубранных трупов вокруг. В основном наших. Не успевали убирать.

Так ясно было, какую махину остановили. И какой ценой. Сказать «героический народ» — мало сказать, тут никаких слов не хватит. И сколько из этого народа ненавидело власть… А за Москву полегли. Не отдали.

Прибыли мы на место. С маленькой станции — не помню ее названия — пёхом дошли до каких-то строений, окружающих просторный двор.

Посередине двора — гора из винтовок, собранных с поля боя.

Нас выстроили. Команда:

— Оружие раз-бери!

Все ринулись, толкаясь.

Я ухватил винтовку. Попробовал — стреляет. Ну и ладно. Потом разглядел. Винтовка допотопного образца, даже на берданку смахивает.

Украли ее у меня вскоре. Заходил с ребятами в помещение погреться, мороз стоял лютый. Оружие составили у входа. А вышел — моей винтовки нет. Свистнули.

А без оружия ходить опасно: примут за дезертира. Пришлось тоже украсть. Надеюсь, владелец винтовки последовал моему примеру.

На фронте мне как бывшему осовиахимовцу-планеристу, парашютисту и ворошиловскому стрелку присвоили звание старшины и назначили командиром взвода разведчиков. В подчинении у меня было три человека. Хорошие попались ребята: смекалки не занимать. Главное, все трое рисковые, надежные, полагались друг на друга.

Наша задача — ночью перед наступлением пробраться в расположение противника и добыть или уточнить данные, нужные командованию. Лучше всего взять «языка». Несколько раз нам это удавалось. Зазевавшегося немца или одинокого караульного. Подберемся, затаимся, ждем, когда начнет клевать носом или просто расслабится, и набрасываемся — кляп в рот, вяжем, тащим на нашу сторону. Тут, конечно, нужна предельная осторожность, чтобы не обнаружить себя и не завалить операцию.

Начальство было нами довольно. Мне присвоили звание сержанта, потом старшего сержанта.

Интересно, что я не убил ни одного немца. «Языка» надо брать без выстрела, бесшумно. Это условие работы. Ну, когда идешь в атаку, не знаешь, чья пуля кого убила. А вот так, чтобы отдельно… Не пришлось.

Занимали мы как-то одно село. Наш взвод разведал, что немцы не ждут нас с этой стороны. Понятия не имеют, что мы подошли. На рассвете мы ворвались в село. Немцы повыскакивали из домов полуодетые, но с оружием. Завязался уличный бой.

Я бегу с винтовкой в руках — к этому времени у нас были уже автоматические — из-за угла дома на меня немец выскакивает тоже с винтовкой. Я успел вскинуть свою первый: «Хенде хох!». Он выронил винтовку, руки поднял.

Смотрим друг на друга в упор. Вижу, что совсем молоденький, щуплый такой, лицо белое, губы прыгают. Мальчишка. Вдруг он поворачивается ко мне спиной и бежит, впрямь как мальчишка, в ближайший лесок, петляет по снегу. Не стал я стрелять.

Ранили меня отнюдь не в героических обстоятельствах. Мы сидели в окопах. Окопы маленькие — на четыре человека, между ними траншея, полузанесенная снегом. Подъехала кухня. В наш окоп передали хлеб, а бидоны со щами и кашей в следующие окопы. Из ближайшего мне кричат:

— Морозов! Тащи хлеб, угостим кашей!

Я повесил себе на шею два кирпича, хлеб был замерзший как камень. И пополз по траншее. На пути вдруг удар в ногу такой силы, что боли я даже не почувствовал, решил: оторвало ногу. Оглядываюсь, а у меня подошва валенка — тоже промерзшая — разворочена. Раскрылась, как цветок, и оттуда — горячий пар дымится и кровь хлещет.

— Ползи! — кричат мне.

Я пополз, нога пудовая, тащить ее нет сил… Лежу и думаю: ползти?.. Или умирать тут… Или все же ползти? Пополз. «След кровавый тянется»… Но не по траве, а по снегу.

Проползаю мимо каких-то кусточков, а там, оказывается, затаились санитары и тоже мне машут: «Ползи к нам!»

Сами не высовываются, место открытое — простреливается.

Не знаю, как выкарабкался из траншеи, пополз. Почему-то не стреляли.