Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [88]

Все сошлось, чтобы попробовать заново вступить в Союз.

В Уфе тогда был только один скульптор — Тавасиеев. Не башкир, осетин. Как-то его занесло в эти края. Я пошла к нему в Союз художников. Показала снимки работ, попросила, чтобы комиссия из Союза пришла посмотреть Матросова.

Он был надменен и сух. Сказал, что смотреть работу не пойдет, а, судя по фотографиям, может предложить мне быть у него формовщиком, отливать форму с его работ. Что-то он, видимо, почуял. Я повернулась и пошла. Уже в коридоре меня догнал старик-художник Уваров. Он присутствовал при нашем разговоре.

— Я ни о чем не спрашиваю, голубушка, я хочу дать вам совет: постарайтесь, чтобы на вашем заявлении о приеме была положительная резолюция секретаря обкома по пропаганде. Тогда мы вас примем.

Что ж, я отправилась к третьему секретарю. Он оказался русским. Внимательно разглядывал фотографии, потом поднял глаза:

— А почему вы до сих пор не член Союза художников?

Вот оно… Теперь все зависело от того, как мне удастся сыграть роль. Я была в бабушкином платке, в сшитых бабушкой чунях. По наитию решила играть робкую, не от мира сего художницу, даже слегка чокнутую.

Опустив голову, стала медленно водить пальцем по столу:

— Н-ну… я не думала, что можно… мне… и в Союз.

Тут зазвонил телефон. Он разговаривал с кем-то раздраженно. Положив трубку, повторил вопрос:

— Так почему вы не в Союзе?

Я водила пальцем по столу…

— Н-не знаю. Не могла как-то представить… что это для меня… что… примут… меня. А вы думаете… примут?

— Разговор не обо мне, а о вас! О вас! Как вы, будучи профессиональным художником, скульптором вот, да еще о котором пресса пишет, вы не догадались вступить в союз?

Я убито молчала, выводя на столе узоры. Потом еле слышно:

— Не решалась. Тут мало внешнего побуждения, понимаете? Нужен внутренний толчок… Может, я не так живу…

Опять раздался телефонный звонок.

— Не так! — рявкнул он. — Не так живете!

В трубку:

— Это я не вам! Хотя мог бы и вам!

Он долго разговаривал на повышенных тонах, я смиренно ждала. Наконец он кончил и перегнулся ко мне через стол:

— Так почему вы все-таки не в Союзе?

Снова здорово! Что мне отвечать? Нельзя жевать одну и ту же жвачку. Образ потеряет убедительность. Что отвечать? Господи!

В третий раз позвонил телефон.

Он сорвал трубку. Но тут ему пришлось снизить тон и почтительно выслушивать. Трубку он тоже положил почтительно. На меня смотрел, сначала не видя, потом побагровел:

— Так почему вы не в союзе до сих пор?! — он выхватил у меня заявление. — Дайте сюда!

И размашисто написал: «Рекомендую принять». Я встала, поблагодарила, пошла.

— Нельзя быть такой гнилой интеллигенцией! — крикнул он мне вслед.

В коридоре у меня вдруг потемнело в глазах. Я прислонилась к стене. «Это звонил Бог», — подумала я.

На выставку в Москву мама привезла бюст Матросова в сорок девятом году.

Мы с мужем снимали комнату в одноэтажном флигеле, затерянном в Старо-Конюшенном переулке. Комната была такая крохотная, что в ней помещались только кровать, небольшой стол, застекленный книжный шкафчик и низенькое плюшевое кресло.

Мой муж Владик Бахнов — студент Литинститута. 1948 г., Москва.

Расстояние между кроватью и столом позволяло протискиваться боком. В стульях не было необходимости: сидя на кровати с тарелкой в руках, можно было брать со стола еду.

Мы были очень счастливы в нашем пристанище.

И как раз в это время к Владику, еще не окончившему институт, стали приходить известность и признание в нем многообещающего молодого юмориста.

Когда-то, во время оно, мои озорные дядюшки сказали мне: «Если ты выйдешь замуж за человека без чувства юмора, мы просто спустим его с лестницы!». Кажется, я перевыполнила их требования.

Владик много работал. Наш обеденный стол добросовестно играл роль письменного.

В эту комнату к нам приехала мама. Валентин специально отправился в Уфу помочь упаковать и погрузить в вагон скульптуру, а потом остался там присматривать за бабушкой и нашим маленьким сыном (Леонид, оправясь от ранения, заканчивал Консерваторию).

Мама, свернувшись калачиком, спала на столе. Трудяге-столу пришлось играть еще и роль кровати! Его длины не хватало, чтобы вытянуться во весь рост.

Правда, вскоре хозяйка квартиры Инна Филимонова предложила занять кровать ее уехавшего брата.

Надо сказать, что у мамы и Владика с самого начала обнаружилась общность духа. Они прекрасно понимали друг друга. Много смеялись.

Отборочная комиссия приняла скульптуру Матросова, и она стояла в Выставочном зале Третьяковки. Дел у мамы в Москве не оставалось, но она не обнаруживала никакого желания возвращаться в Уфу.

Владик прозвал ее:

Настольная теща (Продолжение рассказа мамы)

— В тот день, когда мы с Валей обшивали фанерой бюст Матросова, чтобы отвезти на станцию и погрузить в товарный вагон, а у меня в кармане был билет на тот же поезд, пожаловал курьер из НКВД с требованием немедленно явиться.

Валентин с возчиком остались упаковывать дальше, а я пошла.

Меня принял следователь, довольно молодой, «с приятным, открытым лицом». Очень любезно стал расспрашивать о семейных делах. Между прочим, обронил:

— Кажется, ваша дочка живет и работает в Москве?