Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [81]

В школе дружба с Ирой давала чувство независимости и защищенности одновременно. Она излучала уверенное спокойствие.

Спокойно уверена она была и в том, что станет доктором[10].

А я колебалась.

Учительница истории Лидия Сергеевна, по прозванию Утка, шпарила по учебнику. Но чутье подсказывало мне, что под мертвящим текстом погребено живое прошлое. Пусть люди давно ушли в небытие, но они жили! Их страсти, заблуждения, благородство, злодейство, борьба за власть и двигали историю. Могла она повернуться не в эту сторону, а в другую? От чего это зависело? Иногда казалось, от сцепления случайностей, а совсем не по той причине, о какой принято думать. Может ли ход исторических событий измениться от вмешательства лица, о котором никто и не знает, которое ускользнуло от взгляда историков? Проникновение в эти тайны могло быть захватывающим.

Но… на каждой странице учебника среди нагромождения обязательных штампов хитроумно пряталась ложь.

— Сплошное вранье! — подтвердила Ира.

На будущности историка был поставлен крест.

Мне открылся и «жар холодных числ». Преподавательница математики была олицетворением своего предмета: классический профиль, мраморность щек, холод пенсне, бесстрастный голос. Отметки ее были взвешены на весах микромер. Ничто человеческое не могло их поколебать.

Клич «Айсберг плывет!» мгновенно водворял тишину в классе.

Испещренная числами доска и указка Айсберга, неуклонно ведущая к разгадке. Строгая логика и озаряющая простота решения… если б не цифры, одна из которых у меня непременно терялась!

Физика была книгой за семью печатями. Преподающий ее Николай Федорович — пожилой, с розовыми щечками — исходил злостью. Он обрушивал ее на нас весьма разнообразно. Визжа и брызгая слюной, распекал свою жертву. Или нескончаемо пытал ее взглядом выпученных голубых глаз. Мог высунуть язык. Закукарекать. Среди коллег он слыл запальчивым чудаком, с которым лучше не связываться. Поговаривали, что этого он и добивался. Какой спрос с такого, если сморозит невзначай политическую нелепицу? Прозвище у него было Шут Гороховый, или просто Горох.

Географии учила Фаина Осиповна, или Мадам-по-мордам. Первая часть прозвища относилась к ее щеголеватости, вторая к строгости.

Мадам — всегда в шелковых блузках, на которые отвлекалось внимание учениц и тут же возвращалось стуком указки по карте полушарий, — не терпела малейшего небрежения к морям, рекам, горам и островам. Слова «Рона», «Монблан», «Крит» обретали в ее устах священность. Ходили слухи, что Фаина Осиповна до революции успела своими глазами повидать то, о чем рассказывала. Географию мы знали назубок.

Мне она тоже открывала заманчивые просторы, но о каких просторах может идти речь, когда твердо знаешь, что «граница на замке»? А в «экономической географии» чутье угадывало ту же ложь.

Я не знала тогда, что географичка как раз по своему образованию была учительницей истории и отказалась от ее преподавания в пользу меньшей лжи…

Оставалась литература.

Когда Леонид принес четыре невиданных фолианта — в кожаных переплетах с медными застежками! — мать сказала:

— Неделю можешь не ходить в школу. Важнее без помех прочитать «Войну и мир», чем сидеть на уроках. Догонишь.

Я забралась на лежанку и, держа на коленях тяжелый фолиант, благоговейно перелистывала плотные, с золотым обрезом страницы, тщательно сверяя с текстом карты сражений. Эти дни я прожила жизнью героев «Войны и мира».

Бабушка, понимая важность происходящего, молча совала мне на печку тарелки с едой. Я не замечала, что ела.

Такое вживание в литературное произведение было само по себе, а уроки Аллы Николаевны — с делением героев на образы положительные и отрицательные, с обвинениями классических авторов в социальной ограниченности — сами по себе. Это становилось данностью.

Однако судьба преподнесла нечто иное.

В класс, постукивая высокими каблуками, вошла стройная, худощавая, в коричневом английском костюме. Но лицо! Водянистые глаза, сизый, несколько свернутый на сторону нос, седая косица на макушке.

— Рыбий глаз! — громким шепотом восхитились на задней парте.

— Здравствуйте. Я ваша новая учительница литературы. Прекрасно понимаю, что моя внешность располагает к упражнениям… скажем, в язвительности. Представляю, как работают сейчас ваши мозги! Я нисколько не возражаю, если вы придумаете нечто остроумное и недурного вкуса. Лучше без рыбного, — она сморщила свой сизый нос. — Это на поверхности.

«Ведьма! — с восторгом догадалась я. — Вот она, Ведьма! Наконец…»

— Ну, кто первый? — спокойно предложила она. — Еще не придумали? Тогда для начала называйте меня Александрой Михайловной.

Прозвища не последовало. Слишком трудны были условия: остроумно и недурного вкуса. Каждый боялся ударить лицом в грязь.

Бобылевский при первом выпаде был уложен ею на обе лопатки. Он испытал, каково это, когда весь класс смеется над тобой, а не над твоей жертвой. Больше охотников попасть ей на язычок не нашлось. Она осталась Александрой Михайловной.

Литературу мы начали изучать, а не проходить.

Александра Михайловна читала нам лекции, мы конспектировали как студенты. В конце урока она говорила: