Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [80]

В доме имелся один мужчина — Ирин дядя, военный. Служба отнимала у него много времени, и его вполне устраивал диван в столовой.

Ирин отец присутствовал только на большом портрете в спальне сестер. До революции он был молодым успешным лесопромышленником. По своим делам часто ездил в Китай. Объяснялся с китайцами по-английски. После гражданской войны благодаря знанию английского был приглашен на работу в Американское общество помощи голодающим — АРА. В его уфимское отделение.

Дальнейшая судьба сотрудников АРА известна: их арестовывали одного за другим. Гаврила Макаров жил, ожидая своей очереди. Ко всему еще примешивался страх обнаружения былых поездок в Китай. Он не выдержал нервного напряжения — случился инсульт. Ему «повезло»: он умер в своей постели.

Узнала я все это более полувека спустя. При нашем знакомстве мне было сказано, что отец Иры — врач и умер, заразившись от пациента дифтеритом. Ира добавила, что она хочет стать врачом, как ее отец.

Это была семейная легенда, сочиненная чтобы уцелеть. Но поразительно, что щепетильно честная девочка добавила о своем желании стать врачом, как отец.

Теперь-то я думаю, что мифотворчество взрослых после многолетнего повторения детьми стало для последних «второй реальностью».

Мы были закадычными подругами, но ни разу Ира не сделала попытки рассказать мне правду. И я ни разу не заговорила о моем отце.

Разумеется, ее родные не могли не понимать истинного положения дел — мы ведь были ссыльными. Вероятно, они считали нетактичным упоминать об этом. И были со мной подчеркнуто сердечны.

В таком наполовину выдуманном, урезанном мире жили дети этой страны.

Как выяснилось, весь этот деревянный, одноэтажный, но вместительный дом принадлежал раньше семье Иры. Высокие окна, блистающий паркет, остатки старорежимной мебели красноречиво заявляли о былом благоденствии.

Теперь обе сестры работали бухгалтерами. Мать Иры — сутулая, некрасивая, лишь серые глаза хороши. Младшая — Женя была хрупкой блондинкой с капризным лицом. Ее облик незамедлительно связывался с кружевами, бархотками, дорогими флаконами — со всей той притягательной бывшей женской жизнью, которой у нее не было.

Взамен этого были: мерцающая путаница волос, надменный поворот шеи, папироса и — неприятная манера говорить.

Придя с работы и застигнув нас в столовой, она швыряла сумку на диван, туда же летел берет, а на нас устремлялся взгляд в упор:

— Ну-с, девицы? Какие новости? Что проходите? Пушкина прошли? Проскочили, проехали Александра Сергеича?

— Прошли, — бурчала под нос Ира. — Ну и что?

— Прошмыгнули? А то, что подобный предмет-с надо изучать, а не проходить.

— Ты в своей гимназии изучала?

— Изучала!

— Ну и радуйся.

— Я и радуюсь… Хотя чему, собственно, прикажете радоваться, когда…

Она вытаскивала из сумки пачку папирос и закуривала.

— Не дыми. Бабушка сейчас придет.

— В конце концов, от самого человека зависит — проходить или изучать, — робко роняла я в затянувшуюся паузу.

— Это ответ! — веселела Женя и, помахав перед лицом рукой, будто это могло изгнать дым, уходила к себе.

— На работе полаялась, — объясняла Ира пониженным басом.

Главной мишенью Жениных насмешек был ее младший брат.

Сущим наказанием было, если угораздит его вернуться с работы рано. При виде сестры он спешил проскользнуть в Ирину комнату. Но не тут-то было:

— Здрассте, ваше благородие! Чем порадуете? Может, коробку шоколада любимым сестрицам принесли? Или духи?

— Женя, опять? — вопрошал мученик. — Тебе принеси — ты в голову запустишь…

— Разумеется. Твое дело — предлагать, а мое — запускать.

— Женя! — в один голос восклицали Ира и ее мать, взглядами указывая на бабушку.

Ирина бабушка была больна. Глядя на ее розовое полное лицо, в это трудно было поверить.

В один из первых приходов я застала Иру над корытом, она яростно стирала на доске. Вокруг летали радужные пузыри, на полу громоздилась куча постельного белья.

— Ты все это выстираешь? — осторожно спросила я.

— А кто же? Женя и мама слабые, бабушка больна. Вторую неделю не выходит, — шепотом пояснила она и выкрутила пододеяльник так, что он скрипнул. — А ты разве не стираешь?

Перед лицом несокрушимого Ириного здоровья мне было неловко сознаться, что после бакалинской передряги мое сердце заходится даже от мытья пола.

Зато я без зазрения совести списывала у Иры задачки. Фундаментальное чувство долга заставляло ее протестовать:

— Больше не дам! Это во вред тебе. Черт знает что…

— Да какой же вред? Чистое благодеяние! Я знаю, как решать, только в цифрах напутала и целый час буду искать ошибку.

— Объясни.

Я объясняла.

— Верно. Интересно у тебя устроены мозги! Ты легко схватываешь…

— И легко теряю. Вот эту чертову восьмушку! Но согласись, что твоя совесть может быть чиста. У доски я тебя не подведу. Что наша жизнь? Доска!

— Ужасное легкомыслие! — восхищалась вдруг Ира. — У тебя будет минимум четыре мужа. От каждого последующего вдвое больше детей, чем от предыдущего. Сколько получится всего детей, если от первого — икс?

Мы хохотали. Мне льстило, что Ира считает меня легкомысленной. Я-то знала, что легкомыслие — спасительное легкомыслие! — утрачено мною навсегда.