Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [75]

— Да вы знаете, с кем говорите?! На пушку решили взять? Не пройдет! Сочинитель авантюрных романов… вишь ты!

— Совершенно верно. Рукопись романа у меня в портфеле.

— Плевал я на твой роман! Идеи ему приходят! — Гулько заглянул в письмо, — «…во время творческого процесса»! Я тебе покажу процесс! Хорошенькая идея! А ты не подумал, сочинитель, куда она заведет?

Валентин в пору, когда он «бодался» с Лубянкой. 1937 г., Уфа.

— Подумал. Подумал, куда заведет, если придет в голову кому-нибудь еще. Потому и написал наркому.

— Выкладывай.

— Наркому.

— Ах ты, сукин сын! Ты что ж, думаешь, мы не знаем, кто ты и откуда? Родственник врага народа Моррисона! Из Азово-Черноморья! Там вынашивался план убийства вождя! (Вот она, эта версия, о которой расскажет матери дядя Костя, версия, сорвавшаяся с языка осведомленного чина НКВД.) Этот план и составлен подлыми врагами, но их похватали, а ты хочешь теперь продать его подороже? Ты сам враг!

— Нет. Враг не я, а вы!

— ???

— Почему вы не хотите, чтобы нарком узнал вовремя о плане покушения? Это подозрительно.

— Да ты… да я… расстреляю тебя немедля! Ты! Падаль!

— Это вас расстреляют за то, что хотите похоронить этот план вместе со мной! (Подрядились мои родственники грозить расстрелом высоким шишкам НКВД…)

— Вон отсюда!!!

Я вышел, сел в приемной. Через некоторое время вызывает.

Снова — спокойный римский патриций.

— Давайте по-хорошему.

— Давайте.

— Рассказывайте.

— Не могу.

— Почему?

— Где у меня гарантия, что вы не враг? Врагами оказывались люди и повыше вас, не так ли?

— Сгною!!!

Нет, не патриций. Бандюга.

— Сгниете сами!

Так повторялось несколько раз. Много времени прошло. Я просился в уборную, всегда кто-то за компанию входил.

Часов в одиннадцать чувствую — проголодался страшно, с утра ведь не ел. Когда Гулько в очередной раз вызвал, говорю:

— Я есть хочу.

Он нажал кнопку, распорядился:

— Накормите товарища.

Внесли поднос, прикрытый белой салфеткой. Роскошная еда, я и забыл, что такая существует. Бутерброды с икрой, осетрина, ветчина, крепкий чай с лимоном. Наелся до отвала.

— Теперь будете говорить?

— Нет.

— Живым не выйдешь! Шкуру спущу!

— А письмо мое наркому останется. Зарегистрированное в канцелярии.

Тут уж в ход пошел мат. Ну, я тоже показал лагерную выучку! Снова выгнал из кабинета.

В четыре часа ночи он сдался. Повел к Ежову. Этажом выше. Прошли комнат пять, где располагались ближайшие сотрудники, — тамбуры с охраной перемежали эти комнаты, — и вошли в «святая святых».

Огромный кабинет, шторы плотно задернуты. За письменным столом — черненький, лицо мелкое. Сбоку еще один, как выяснилось, заместитель — Олиевский.

Ежов встал из-за стола. Конечно, меня поразило, что у него мальчишеский рост. И этот карлик в гимнастерке, это ничтожество, наводит ужас на всю страну!

— Вот — из Уфы, — сказал Гулько.

Был момент, когда я испугался, что он протянет руку. Не протянул, сразу:

— Говорите.

Выложил я наш план.

— Нарисуйте.

Я нарисовал: Мавзолей, кафе, слуховое окно. Все трое наклонились. Дышат мне в затылок. Ежов — Гулько:

— У вас предусмотрен этот вариант?

— Нет, — сознался Гулько.

— Учтите.

— Слушаюсь.

Ежов кивком отпустил нас.

Гулько в коридоре как подменили: не бандюга, не патриций, а милый рубаха-парень. Пришлось выдержать его лапу, обнимающую за плечи:

— Ну, мы тут с вами пошумели, покричали — забудем! Чего б вы хотели от нас?

— Устройства на работу в «Башкирский комсомолец».

— Сделаем.

— А ты не боялся, что они тебя вербанут? — спросила я.

— Представь себе, нет! Мне казалось, может, по молодости — тридцати ведь не было, — что в крупной игре мелочиться им незачем. Потому и добивался Ежова. Показал, что я крепкий орешек. А ломать меня для простого стукачества — уже санкция его нужна. Поди ее получи, когда сам «вариант не предусмотрел»… Нет, обошлось. Вербовать никто не пытался.

В Уфе на работу в «Комсомолец» меня приняли сразу. Местное НКВД не давало о себе знать. Леонид устроился страховым агентом. Вера стала брать заказы на вышивку для артели. Притаились мы в нашем овраге.

Весной прошел бухаринский процесс.

А в декабре тридцать восьмого вдруг потрясающее известие — Ежов больше не нарком внутренних дел, а всего лишь водного транспорта… Очень худая слава была у этого поста — вроде перевалочного пункта на тот свет. Как будто наркомов смывало вверенной им водой.

Однако фамилия Ежова еще мелькала в списках Политбюро, но все как-то передвигалась в конец. А потом исчезла совсем. И маленькое сообщение: город Ежово-Черкасск переименован просто в Черкасск. Нарком водного транспорта уже другой. Смыло карлика…

Что это могло означать? Только одно: новый враг. И вот-вот начнет фигурировать в новом процессе.

А письмо мое осталось там.

Что, если, выводя Ежова на процесс, они навесят ему «заговор» в Азово-Черноморье, и я попаду в роль связного, который на блюдечке преподнес врагу план покушения на вождя?

Особенно запаниковал я перед первомайским парадом. Вдруг у слухового окна кафе окажется человек с оптической винтовкой, и его «своевременно» схватят? А показания приведут к моему письму на имя врага народа товарища Ежова?

Кажется, бред, больная фантазия. Но по тем бредовым временам это был вовсе не бред, а вполне реальная угроза… Главное, до проклятого первомайского парада оставались считанные дни.