Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [50]
Поворот за угол, и серое четырехэтажное здание за железной оградой: школа.
Учительница, которой меня представил Леонид, по типу напоминала нашу таганрогскую Красавицу, только без ее комсомольского энтузиазма. До Ведьмы ей было бесконечно далеко. Но сразу видно — добра.
Она ободряюще кивнула Леониду:
— Не беспокойтесь. Все будет в порядке.
Что ей известно обо мне? Что нашел нужным сказать Лёка?
Она ввела меня в класс, держа за плечо:
— Это наша новенькая. Нелли Морозова. Она приехала из южного города. У нас ей все непривычно. Прошу учесть. С кем бы тебя посадить?
Хлопнула крышка, и над второй партой в правом ряду выросла длинная нескладная фигура:
— Со мной, Алла Николаевна! У меня свободное место. Бобров-то уехал!
— Вот и хорошо. Садись рядом с Коцем.
У него было розовощекое губастое лицо, веселые карие глаза:
— Мотя Коц, — сказал он. — Чего уставилась? Матвей. Сокращенно Мотя.
Вот тебе раз! Изменить одну букву в фамилии, и получатся два родных имени: «Мотя» и «Кац». Он откинул крышку парты:
— Садись, хозяюшка!
— Почему «хозяюшка»? — неловко спросила я, усаживаясь рядом.
— Ну, как же! Хозяюшка нашей парты.
— Может, установим равенство?
— Нет, — он серьезно покачал головой. — Ты прекрасный пол и будешь меня облагораживать. От тебя должны идти флюиды благородства. Так и есть! — Он быстро закрыл ладонью просвечивающее ухо. — Флюида. Поймал!
Я засмеялась. Нам сделали первое замечание:
— Коц и Морозова! Тише. Познакомитесь на перемене.
Но знакомство уже состоялось. Более того, дружба с первого взгляда. Вернее, с первого слова. Как он только нашел его? «Хозяюшка!» С его легкой руки за мной укрепилось в ту зиму это неправдоподобное в школьном обиходе прозвище.
На перемене я была окружена плотным кольцом. Меня расспрашивали, откуда я приехала, жадно — о море, хвастали: «Зато у нас, знаешь, какие морозы? Воробьи налету замерзают!»
Я вынуждена была признать, что местные жители отличаются доброжелательством. Даже в таганрогской школе новичка вряд ли мог ожидать такой прием. Страшный миг встречи с тридцатью парами незнакомых глаз оказался нестрашным.
Домой я возвращалась чуть не вприпрыжку. И остановилась, как вкопанная, у здания тюрьмы. Ее ощетинившиеся этажи и часовые с ружьем враз вернули меня к действительности.
Как я могла забыть? Хоть на минуту? Как там отец, в таком здании? И мама… Может, она уже тоже — в таком?
Я встретила цепкий взгляд часового и бросилась бежать.
Письмо! Пришло ли письмо? Я получала письма от матери ежедневно, она свято держала обещание. Но вчера письма не было.
Я бежала, оступаясь в сугробы. Кубарем скатилась в наш овражек. Взлетела по лестнице.
Бабушка выглянула из кухонного закутка:
— Вернулась? — и неохотно, в ответ на мое запыхавшееся молчание:
— Не пришло. Пишет. Что у нее дел, думаешь, нет окромя тебя?
Есть, есть, но лишь бы она сама была, не переставала быть!
Бабушка внесла шипящую сковороду.
— Поешь-ка! Синяков не наставили в школе? Ну и ладно. Пойду покормлю Машку. Слышь, как базлает?
Во дворе истошно блеяла коза. Бабушка надела свою собачью «доху» и ушла.
Она не была склонна к сантиментам.
Родилась бабушка в уральской деревне. Ее предки из рода в род были раскольниками. Мой прадед, Дмитрий Копылов, достаточно грамотный по-церковнославянски, был раскольничьим начетчиком. Читал молитвы, псалмы и священные книги во время общих молений.
«Начетчик и талмудист». Прадед Дмитрий Копылов — раскольничий начетчик и его друг еврей.
Помню его фотографию: высокий благообразный старик в поддевке и сапогах; тонкое лицо в ореоле, таких же, как у бабушки, серебряных кудрей, переходящих в окладистую бороду.
У него рано умерла жена, оставив четверых детей. Из них бабушка, тогда девятилетняя, была старшей. Смерть любимой жены так подкосила прадеда, что у него начались припадки падучей, которые много лет спустя прекратились. Это дало основание врачу отрицать эпилепсию и объяснить припадки сильным нервным потрясением.
Дмитрий Копылов не женился больше. Все хозяйство и присмотр за младшими детьми легли на детские плечи старшей дочери. Как она справлялась, одному Богу известно. Но была у нее удивительная природная сметливость и сноровка.
Она выросла красивой и, — вечно занятая, — очень строгих правил. Младшие ее сестры, как ни странно, были вполне бесцветными существами. Прадед, укоряя их за легкомыслие, говорил:
— Учитесь у Катеньки! Как она ведет себя и как вы… А она ведь — вот кто! — тут следовал жест в сторону раскрашенной литографии красавицы цыганки на стене.
Болезненность отца и постоянные нехватки в семье заставили совсем молодую Катеньку пойти работать на соседствующий с деревней кирпичный завод. Приходилось месить глину босыми ногами, это ей-то — такой гордой. И этого она не забыла никогда.
Гордость ее была непомерна во всем. От женихов не было отбоя, но Катенька оставалась неприступной. Была, правда, одна несостоявшаяся любовь.
О ней бабушка поведала мне в редкую минуту откровенности. Расслабленная только что отпустившей жестокой мигренью, она лежала на своем сундуке. На смуглых скулах проступил румянец, глаза блестели, и мне не надо было делать никаких усилий, чтобы представить, как она была хороша.
