Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [52]

Сама же удивлялась:

— Ерошиха битых два часа просидела! Об чем говорили и не вспомнить. Одно пустое: у кого какие обновки да чей заплот лучше покрашен… На что только человеку ум даден?

А высокую, прямую как палка, с перебитым носом и постоянным синяком под глазом, жалела:

— Что-то Герасимовна не йдет. Или сын опять прибил? Это ж надо такое над собой позволять! Однако проведаю горемыку.

Сострадание входило в сферу ее духа. Как и забота о хлебе насущном и одежде для близких. Все, что сверх этого, всякий излишек терял для нее смысл.

Без разговоров на высокие темы, без книг, бабушка впадала в уныние, сопровождаемое мигренью. В такие часы она говорила, что человек, утративший возможность обслуживать себя, должен кончать самоубийством, и на этот случай у нее припрятан мышьяк (давно замененный Лёкой каким-то безобидным порошком). Вывести из этого состояния бабушку могла чья-нибудь нужда в ней (иногда разыгранная) или удачная шутка.

Она умела смеяться до слез, сотрясаемая беззвучным смехом. Но больше пребывала в суровой замкнутости. Считанные разы я ощущала у себя на лбу прикосновения шершавых бабушкиных пальцев.

Все это не располагало к откровенности. Мне, привыкшей вбегать домой со словами: «А у нас в классе…», с ходу пришлось отвыкнуть.

Я писала матери, как и она мне, каждый день. Новостей иногда не хватало, и я пересказывала прочитанные книги.

Верный обещанию доставать мне все самое лучшее, Леонид принес «Графиню де Монсоро» Дюма.

Я описала матери несравненную красоту графини и привела наиболее удачные остроты королевского шута Шико в надежде развлечь ее.

Она подробно писала мне об их житье-бытье, о том, что Мотя устроилась работать в артель игрушек, и они вдвоем делают на дому кукольные головки из папье-маше. Что она часто ездит в Ростов, стоит в тюремных очередях, чтобы передать отцу продуктовую передачу, обивает пороги разных учреждений в твердой решимости доказать отцовскую невиновность. Письма приходили то с таганрогским, то с ростовским штемпелем.

Бабушка прочитывала их и молча возвращала мне. Лицо ее мрачнело. Я не осмеливалась обсуждать письма, чтобы не огорчать ее еще больше.

Сущей отрадой тут была Циля. В ней я всегда находила внимательную слушательницу. Ее муж тоже сидел, она тоже стояла в тюремных очередях. Она живо откликалась на каждую подробность:

— Да-да, таки было! Как я ее понимаю, твою маму… А я не знала, куда обращаться. Правда, я совсем недавно приехала в вашу замечательную страну… Она так и написала этому большому начальнику? Вы только подумайте, какая смелая женщина!

Яркие глаза Цили загорались восторгом.

Мне был приятен ее восторг и смешно ее удивление. Разве могла она вообразить, какая смелая моя мать. Чтобы она хоть немного поняла, я поведала ей о зубной пасте. Это была наша с мамой тайна.

Мать рассказала мне еще в Таганроге, что она осторожно открыла тюбик зубной пасты с конца, вложила туда обернутую в пергамент записку — мелким почерком — о ее вере в невиновность отца, о ее хлопотах, о том, что меня отправляют к бабушке. Потом своими ловкими пальцами запечатала тюбик так, что не осталось ни одной вмятинки и на любой глаз он был новехонький. Фокус удался! На ответном клочке отец попросил еще прислать зубную пасту. Значит, записку он нащупал и прочел.

Эффект моего рассказа испугал меня. Циля со всей силой хватила себя кулаком по голове и стала раскачиваться из стороны в сторону.

— Думм копф! Думм копф! Дура! Битая дура! Почему я не догадалась? Зубная паста. Так просто.

Теперь мне стало обидно. Ничего себе просто! Но Циля добавила:

— Гениальное — всегда просто.

Я была удовлетворена. Ее щеки пламенели от радости за чужую удачу. Она хлопала в ладоши, как большое дитя, и заключила меня в свои могучие объятия.

В школе я уже вполне освоилась. Было, правда, одно удручающее обстоятельство. Я никак не могла привыкнуть откликаться на свою новую фамилию. Всю жизнь я была Нелли Моррисон. Однако мать решила, что безопаснее носить ее фамилию, а не отцовскую — «врага народа». После недолгого сопротивления я сдалась перед ее безотказным аргументом — «не мешай мне!».

Меня вызывали к доске, а я и в ус не дула. Мотя Код толкал меня локтем:

— Хозяюшка, проснись! — Классу:

— Она не глухая.

То, что я не глухая, было ясно всем, а вот за кого они меня принимали? За дефективную?

Это подозрение вскоре тоже рассеялось. Я получала отличные отметки. Таганрогская выучка давала себя знать. Впрочем, уфимская школа оказалась не намного хуже.

Видимо, они так и создавались в каждом городе эти образцовые. Сгоняли бывших гимназических учителей, и «пролетарская» элита отдавала своих детей им на обучение.

Больше всех радовался моим успехам Мотя:

— Гляди, как повезло! Теперь я буду у тебя списывать. Хозяюшка оказалась способной! Кто б мог подумать? — он, прищурясь, минуту смотрел на меня. — Нет, никто.

— Ах, так! — я с размаху опускала портфель на его спину.

— Караул! Бьют! Моя хозяюшка разбушевалась! Держите ее…

Он скакал по партам. Я пускалась вдогонку. Лишь во время этой беготни во мне просыпался бывший уличный азарт. Я ловила неодобрительные взгляды степенных девочек, но не могла отказаться от мимолетного оживления себя — прежней.