Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [51]

— …Звали его Иваном. Все бы хорошо, да оба мы были с норовом. Он — на своем, а я — на своем. Он возьми да уйди в соседнюю деревню, чтобы попугать меня. А я с досады вышла за твоего деда. Он вернулся, а меня — ищи-свищи в городе. Однако долго я его забыть не могла. Твоего деда сначала не любила и упредила его об этом. А после полюбила: ухаживать очень умел, и дети пошли. Однако с норовом промашка вышла, норовом дедушка с Иваном потягаться мог.

Дети Морозовы: Вера, Костя, Валя (впереди). Челябинск, 1912 г.

Молодая Екатерина Дмитриевна попала в уральскую рабочую среду и жадно впитывала ее настроения. Слова о равенстве, уничтожении эксплуатации падали на хорошо подготовленную почву.

На моей памяти жива была еще неприязнь бабушки к барыням. Но не зависть двигала ею. После революции дед, видя, как его жена надрывается, стряпая на большую семью, обихаживая трех внуков и мальчика сироту, предложил нанять домработницу. Бабушка отозвалась коротко:

— Выходит, революцию делали, чтобы я барыней стала?

Принимая во внимание бабушкин норов, вопрос был исчерпан.

Барское чванство уязвляло еще ее гордость. Почему кто-то может заноситься перед нею, такой сообразительной и гораздой на всякие житейские и технические (я уверена, что в бабушке погиб незаурядный инженер) придумки? С такими ловкими руками?

Ее глубокой убежденностью было, что каждый в этой жизни должен трудиться не покладая рук. Она не давала себе потачки и не оставляла ее другим. «Белоручка» — было самым бранным ее словом.

Но чтение она не считала бездельем. С книгой не расставалась. Читала все новинки, какие читались в семье, и перечитывала русских классиков. О писателях говорила доверительно, как о близких знакомых.

— Вот у Николая Гавриловича идеи верные, а романы писать совсем не умеет. А Федор Михалыч мысли реакционные излагает, а так художественно, что всему веришь. Прямо за душу берет. Большой талант ему даден.

Пристрастие к Чернышевскому было у нее ностальгией по молодости.

Мать четверых детей, она отдавала себя семье. Но, уверовав в идеи революции и будучи человеком дела, — ибо вера без дел была для нее мертва, — она находила время читать книги, освещающие вопросы ее веры, прятала у себя нелегальных товарищей мужа и даже с редким самообладанием переносила в корзине боеприпасы, прикрытые снедью, мимо чешского патруля на сторону красных.

Но практическая зоркость помогла ей быстро разглядеть несоответствие между делами и провозглашенными некогда «истинами».

Она не испытывала почтения к рухнувшим кумирам. Едва заметив, что именное знамя деда запылилось, она сдергивала его со стены и стирала. От частой стирки золотые буквы тускнели, слова читались с трудом. Я обратила внимание бабушки на это.

— Слова! — сердито ответила она. — Слова и есть слова. А чистая тряпка вон вместо коврика служит. (Кстати, знамя к десятилетию Октября было от «товарищей-подпольщиков» — не в утешение ли? — а не от советской власти, видимо, не жалующей деда за «рабочую оппозицию».)

Как ни странно, самым стойким ее убеждением оставался атеизм. Его она исповедывала со всей страстью раскольничьей души. Сама она, кроме смирения, сохранила все христианские добродетели. А пуще всего милосердие. В крайне бедственном положении, она находила кого-то беднее себя и делилась последним.

Но ей не доставало позитивной веры. И вот ее идолом стал технический прогресс. (Комплекс молодости, когда ее живые ноги выполняли функцию машины и — нереализованные инженерные способности.)

Бабушка сокрушалась, что ни один из ее детей не стал врачом или инженером.

— Это самые полезные люди на земле. Одни людей лечат, другие заводы создают, дома, машины там разные, которые работу облегчают…

— А как же твой любимый Достоевский? — спрашивал Леонид. — Совсем без пользы прожил?

— Ну! Достоевский — гений…

— Чтобы гений народился, посредственности тоже нужны. Иначе с кем его сравнивать? И потом, может, человек просто хочет себя выразить, мысли у него, а таланта не хватает.

— Не хватает, так нечего небо коптить! Пусть в слесари идет либо в плотники. По крайности, нужные людям вещицы после себя оставит.

— Однако ты, мать, хуже царского правительства… Как раз бы Николая Гаврилыча в слесари упекла!

— При чем тут Чернышевский! — сердилась бабушка. — Не об Чернышевском речь. У него — мысли… А ну тебя! Лодырь ты, и лодырей защищаешь!

— Я не просто лодырь, а убежденный лодырь! Не люблю работать.

— Вот-вот! А что ты любишь, интересно!

— Что люблю? Петь. — Леонид набирал воздуху в легкие:

— «О скалы гр-розные др-робятся с р-ревом волны, и с белой пеною, крутясь, бегут назад. От скал тех каменных у нас, варягов, кости…» — Голос не умещался в комнате, под его напором дребезжали стекла. — «От той волны морской в нас кровь-руда пошла, а мысли тайны от туманов…» — Кончал Лека, любовно склонясь над бабушкой, приобняв ее за плечи: — «Велик наш Один-бог, угрюмо мо-о-рре!»

Бабушка слушала, пока смолкали последние звуки стеклянного аккомпанемента.

— Красивый голос, ничего не скажешь… Однако у твоего отца пониже был.

Со временем я поняла «парадокс бабушки». Обожествляя ценности, порожденные технической мыслью, жить она могла только в мире духа. По сути, она презирала материальные блага, они были ей скучны. Особенно тяга к наживе. В этом был секрет ее превосходства над старухами соседками, ее непостижимость для них. Они никогда не звали ее запросто — Дмитриевна, а величали Екатерина Дмитриевна. Никто не мог дать лучший совет по уходу за скотиной, по части домашней экономии и всякого рода сноровки. Она была оракулом для старух.