Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [49]

Меня затопило горячей волной сочувствия и братства.

Доска в сенях стала отодвигаться по многу раз на день.

— Эта Циля — молодец! — говорила бабушка. — Веселая. Хотя попала, как кур в ощип, из Германии-то. Ссыльная ведь она сюда, в Уфу. Русский она, правда, знает — родители ее из Литвы, что ли. Все одно — чужбина, ан не унывает. Девчонок только своих зря распустила, больно перечат…

Перед Новым годом мы все вместе наряжали елку.

Бабушка водрузила на стол обещанный окорок. Испекла пирог с калиной. Я была обескуражена запахом этого лакомства. Циля попросила накануне у бабушки козьего молока и к праздничному столу принесла в эмалированной миске нечто застывшее, аппетитно колышащееся и совсем с другим ароматом, чем калина.

— Это рождественский пудинг с лимонной корочкой. Вы спросите, где я взяла лимонную корочку? Я вам скажу: это мой секрет.

Вместо вина бабушка сварила пенистую, сладкую брагу.

— Куда там шампанскому! — восклицал Леонид. — Во Франции мать стала бы миллионершей. Они бы знать забыли про свое шампанское!

Елка, разукрашенная московскими игрушками, ожидала своего часа. При зажженных свечах она озарилась блистающей красотой, и в комнату тихими шагами вошел праздник.

Огни двоились у меня в глазах. Я думала о том, что переживает в эту минуту отец, где мама? На свободе или… Да, это был очень тихий, едва слышный праздник.

— Э-э! Куда это годится! — воскликнул вдруг Валентин. — Что это мы совсем приуныли? Ведь Новый год…

— Да! Тысяча девятьсот тридцать седьмой! — подхватил Леонид. — Авось вынесет нас нелегкая. Надо встретить его, как подобает…

Я не заметила, когда занялось. Я видела, как огонь споро бежит от ветки к ветке по ватному «снегу», миг — и к потолку взмыл слепящий факел!

Раздался визг, грохот. Валя сдернул с кровати половик и набросил его на шелестящий огонь, сверху одеяло, собачью «доху». Все это повалили. Братья и бабушка топтали чадящую кучу ногами.

Я впервые видела, как огонь тушат тряпками, а не водой. Комната наполнилась дымом и вонью.

Потом обгоревшее дерево выбросили на снег. Открыли форточки. Половину ночи подметали, выносили мусор, мыли пол.

В обретенную чистоту вполз запах мокрой гари. Что-то он напомнил… что-то… недавнее…

Новогодняя ночь пахла ночью обыска!

Утром на свежем снегу лежал черный остов вчерашней красавицы.

Графиня де Монсоро

— Я записал тебя в образцовую школу. Лучшую в городе! — с гордостью заявил Лёка по окончании каникул.

Я обрадовалась. В Таганроге я тоже ходила в образцовую. Моя радость вдохновила Леонида.

— Вообще, у моей племяшки должно быть все самое лучшее!

И тут же осекся:

— Что возможно, конечно…

Увы! Возможности его были более чем ограничены. Леонид работал в Осоавиахиме инструктором по учебным полетам на планере. Зарплата его была мизерной, и вместе с бабушкиной персональной пенсией за деда в 180 рублей на жизнь едва хватало. И то благодаря бабушкиной хозяйственной изворотливости.

Леонид отвел меня в школу. По этой дороге — со временем — я могла бы пройти с закрытыми глазами.

Подъем из нашего овражка на шоссе, которое пролегало вровень с окнами второго этажа, мимо большого оврага, чьи склоны были похожи на латаное-перелатаное одеяло. Заплаты — хибарки и землянки — лепились друг к другу.

Если в Таганрогской балке жила одна-единственная «колдунья», то здесь их было скопище обоего пола. Этот овраг был Уфимским дном. Вечером опасно было миновать его в одиночку. Редкая ночь обходилась тут без убийства и грабежа. Милиция туда не совалась.

На углу — лавка Каримки. Так все звали татарина с бандитской рожей, который был до революции богат и держал всю эту нищую округу в кулаке, а после революции ухитрился стать заведующим бывшей собственной лавки.

Из одной ее стены торчал водопроводный кран, под ним стояк для ведер, а над ним окошечко с тарелкой для монет: вода была платная, по копейке за ведро. В зимнюю пору все это обледеневало, и бабы с полными ведрами на коромысле скользили разъезжающимися валенками по мокрому льду.

Острый смешанный запах конского навоза, мочи, дегтя, а также разноголосица ржанья, мычанья, блеянья, кукареканья возвещали о близости скотного базара. Он был раскинут на большой площади, сюда свозили на продажу скот из окрестных деревень.

Напротив базара — желтое здание городской тюрьмы. Каждый этаж его ощетинился рядом ржавых заслонов на окнах. Это были те «намордники», которые были введены в бытность дяди Вали в Бутырках. Они напоминали перевернутые навесики и удивляли своей очевидной несообразностью: казалось, их предназначение — собирать дождевую воду и снег.

Тюрьму сторожил один часовой на вышке, другой прохаживался внизу с винтовкой за спиной.

Проходя мимо, я каждый раз скашивала глаза, представляя, что вот за таким же ржавым щитком, не пропускающим света, томится мой отец, и сколько таких же, как он, в этом здании?

Поравнявшись с часовым, я убыстряла шаг. Убыстряли шаги все прохожие.

На следующем квартале вас обдавало сладким парикмахерским теплом из приоткрывшейся двери. В двух узких окнах были выставлены две подкрашенные фотографии — кавалера и дамы, являвших образцы уфимской парикмахерской моды.