Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [47]
Леонид снова пнул дверь с возгласом:
— Принимай, мать, гостей!
Мы переступили порог, но никто не откликнулся.
— Не вернулась еще с базара. Мясо пошла покупать для пельменей. Говорю, завтра ждали. Раздевайся, племяшка! Добро пожаловать в родной дом…
От этих слов у меня защипало в носу. Я стала торопливо стягивать шубу. Выпустила кота из его тюрьмы.
— Ну что, худо с Александром?
— Худо. Идет следствие. Вера осталась воевать.
— Думаешь, отвоюет? Времена пошли… Шкуры! — выругался Лека.
Я была рада, что молчание нарушено, и испугана, что добрый дух — Тш-ш-ш! — робкий дух, витающий над бедой, чтоб она не очень росла — Тш-ш-ш! — истает…
Я огляделась. Маленькая комната, в ней помещался лишь объемистый сундук, на котором, как выяснилось, спала бабушка, и какой-то странный не то столик, не то шкафчик с зарешеченными дверцами (оказалось, бывшая кроличья клетка).
Слева дверь в темную кухонку, прямо дверной проем, без двери, в довольно большую комнату.
— Столовая, — Леонид заключил нас жестом в маленьком пространстве. — А там гостиная, спальня, кабинет — что угодно для души!
В перечисленных апартаментах у окна стояли крашенный желтой краской стол и стул. У стены железная койка. Один угол был завешен цветной занавеской — шкаф. Под высокой и довольно глубокой лежанкой русской печи стоял еще один небольшой сундук. Все.
Была эта нищета веселой или невеселой? Последней она, во всяком случае, не была. Очень много света с двух сторон. На пол брошен пестрый домотканый половик. Таким же половиком покрыта койка. И над нею на стене — алая ткань.
Я принюхалась. Нет, запаха невеселой нищеты тоже не было.
Ткань над койкой при ближайшем рассмотрении оказалась не просто тканью, а знаменем! Настоящим знаменем, с потускневшими золотыми буквами: «Георгию Георгиевичу Морозову, пламенному борцу за дело революции, к десятилетию Октября от товарищей-подпольщиков».
— Значит, Ташкент? А не найдут?
— Да нет, вряд ли. К Косте вот заехали, теперь к вам. Дней пять побуду и дерну. Собьются со следа!
Я забыла про знамя. Как? Значит, Валя не просто уехал, а скрывается? Ему грозит опасность даже здесь? А мама там, на виду…
Распахнулась дверь, впустив морозное облачко и кого-то в черном, мохнатом. Бабушкина куртка из собачьего меха, которая величалась «дохой», была ни с чем не сообразна. Сброшенная на сундук, она, казалось, вот-вот залает. Кац выгнул спину и зашипел.
Бабушка. После 1937 г. Уфа.
Бабушка размотала платок и предстала в своей прямой осанке. С фотографии, бывшей у нас дома, глядело жаркими глазами красивое лицо с высокими скулами, на которые ложились черные кольца волос. И теперь лицо бабушки оставалось красивым, лишь глаза ушли глубже под веки да углы губ опустились. Совершенно серебряные кудри образовали настоящий ореол вокруг очень смуглого лба. Это придавало наружности бабушки благородство и значительность.
— Приехали! Здравствуй, сын. Ну-ка, покажись, внучка… (это напомнило мне: «А ну, поворотись, сынку!») — Какая ледащая, долгоногая… Коза и коза. Взгляд — отцовский, — определила бабушка и повторила Лёкино:
— Худо? Как Вера-то?
— Ты что, Веру не знаешь?
— Знаю, — коротко ответила бабушка. — Давайте обедать.
Ночью я проснулась на сундуке под лежанкой, на которую улегся Леонид. Сначала мне показалось, что я все еще в купе поезда, а из коридора падает свет. До меня донесся тихий Валин голос:
— …я был бы в четырех шагах от него, мать. Так полагается по правилам охраны.
Вмиг я вспомнила, где нахожусь: свет падает из маленькой комнаты, там разговаривают Валя и бабушка. Они, видно, еще не ложились.
— И в кармане у меня — револьвер! Понимаешь, мать?
— Чего ж не понять? Я бы тебя благословила…
О чем это они?
— Я мог бы выстрелить в него запросто. И все!
О ком это они? Валентин когда-то охранял вождей…
У меня даже волосы похолодели.
— Но как я мог тогда знать!
— Завещание Ленина было скрыто, ты знал?
— Смутно что-то такое…
— В завещании о нем все сказано: тиран! Потому и слизала корова завещание. А в революцию никто об Ироде слыхом не слыхал! Ленин и Троцкий — вот кто вожди были…
— Простить себе не могу. Главное, револьвер в кармане!
— Да, промашку ты дал, сын! А хорошо бы…
Что это? Враги! Настоящее вражеское гнездо…
Я села. Снова легла.
Спокойно! Ведь это — моя родная бабушка и Валя… Но они хотят убить… убить… страшно подумать кого!
Натянутое на голову одеяло не помогло. У меня не попадал зуб на зуб. Я ворочалась в тоске.
Что делать?!
«Неужели мой каторжник подумает, что я привел сюда погоню?»
Сердце с этого удара вдруг стало биться ровнее.
«Можно не разделять взглядов любимого человека, но уважать их». — «Даже, если он белый?!» — «Даже, если белый».
Голос матери прозвучал совершенно явственно. Я откинула одеяло. Было темно. Все улеглись. Спать… Спать… Разве тут уснешь?! Нет, какое, однако, злодейство…
Когда я проснулась, солнце заливало комнату светом, просеянным сквозь морозные узоры. Свет имел свой запах. Запах свежеиспеченного теста.
Заглянуло смуглое, в серебряном ореоле, лицо:
— Проснулась, внучка? Давно пора! Шаньги уже на столе.
Разом припомнилось ночное. Я соскочила с сундука.
На покрытой клеенкой кроличьей клетке высилась горка румяно-золотистых шанег. Стояла кринка молока. Блестел алюминиевый чайник.
