Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [48]

— А вот и пирожки с брусникой! — Бабушка внесла противень и поставила на табуретку. — Это к чаю. А шаньги хорошо запивать молоком. Самая сибирская еда!

Мы сидели за клеткой очень тесно. Я исподтишка поглядывала на бабушку и Валю. Разрумянившаяся у печки бабушка казалась очень довольной, что труды ее рук исчезают с такой быстротой. Валино лицо — само умиротворение:

— Да-а, мать, давно я так не едал!

Полно, да они ли вели ночью злодейские разговоры? Не приснилось ли мне все это? А откуда бы я тогда узнала о завещании? Нет, не приснилось! Я помнила весь разговор, до единого слова. Как же они могут быть так спокойны, даже довольны?

— Еще бы едал! — отозвался Леонид. — Никто не умеет жить, как наша мать! И это, заметь, на гроши.

— К Новому году зарежу поросенка, окорока запеку, вот тогда будет жисть! Ты пробовала домашний окорок, внучка?

Я помотала головой. Да, ничего не поделаешь! Придется, видно, жить с этим знанием о них. Буду ли я их меньше любить от того, что узнала ночью? Нет, не буду меньше любить! Мама оказалась права: можно не разделять взглядов… Ну, а если бы они и вправду замыслили убить? И смогли осуществить свой замысел? Да что тут ломать голову! Не дано мне решить эту взрослую задачу. Надо постараться забыть. Одно ясно — люди с такими добрыми лицами не могут быть злодеями. Тогда кто же злодей? Нет, все, все… забыть!

После завтрака братья ушли на каток. Бабушка сказала, что ей надо стряпать пельмени. Не пойду ли я, чтобы не скучать, к еврейке?

Мне показалось, что я ослышалась.

— К кому?

— К еврейке. Из Германии тут одна. От фашистов бежала, с двумя девками. Старшая — барышня уже, а другая помене. Вот и подружки тебе. Самоё-то Цецилия Марковна кличут, но старухи окрестные запомнить не могут: еврейка да еврейка. Ну я и привыкла…

Идти оказалось недалеко. Отодвинуть одну доску в сенях, протиснуться в щель и очутиться в таких же точно сенях. Не успели мы завершить эту операцию, как из двери высунулось круглое, румяно-белое лицо, ярко сверкнули глаза:

— Добро пожаловать! — Дверь теперь была распахнута, и на пороге стояла, улыбаясь, женщина обширных размеров. — Здравствуйте, Катерина Дмитриевна! А мы ждем не дождемся Неличку. Заходите, пожалуйста.

Бабушка извинилась, что недосуг. Я вошла.

Квартира — точная копия нашей, только обставлена обычнее: клетки для кроликов не было, зато был старорежимный комод.

Старшая из девочек — Эльза в неподдельно заграничной юбке в яркую клетку и коричневом суконном жакете с белой меховой горжеткой собиралась уходить. И ушла, ничего не надев поверх, в сорокаградусный мороз! Младшая — Марта довольно беззастенчиво разглядывала меня зелеными козьими глазами.

Основное впечатление от Цецилии Марковны — веселая живость глаз, манер, движений. Она угощала меня супом… из хлебных крошек с изюмом! Я была сыта по горло, но этого диковинного супа отведала. Он оказался очень вкусным.

Цецилия Марковна тут же пояснила, что такой суп едят все немцы. Хлебные крошки никогда не выбрасываются, а сметаются со стола в особую корзиночку. Когда их накопится достаточно, варят суп.

— И богатые? — не поверила я.

— И богатые! — с воодушевлением ответила Цецилия Марковна.

— Ну, они едят еще кое-что! — презрительно уточнила Марта.

— Конечно, едят! Но хорошая хозяйка никогда не позволит себе выбросить ни крошки…

— Моя мама очень хорошая хозяйка!

— Ты что, хочешь сказать, что я плохая хозяйка?

— Ничего я не хочу сказать!

— Неличка, не перенимайте у моей дочери манеры. Это не доведет до добра! Наверное, я плохая мать…

— Ну что вы!

— Кто говорит… — неопределенно бормотнула Марта.

— Конечно, плохая, раз моя дочь совершенно не умеет себя вести. Но если бы у меня было из чего готовить, то я-таки была бы хорошая хозяйка! — повеселела она. — Скажешь, нет?

— Ха! Если есть из чего готовить, то всякая…

— А вот и не всякая! Я прошла немецкую школу. Это кое-что, скажу вам! Немцы — особый народ. Возьмем, например, миллионера. Едет он в своем роскошном авто, а на мостовой лежит гвоздь. Что он сделает?

— Объедет?

— Ни в коем случае! Он остановит автомобиль, выйдет и поднимет гвоздь!

— Чтобы не проткнуть колесо?

— При чем тут колесо? Он — немец. А гвоздь — вещь. Пусть маленькая.

— Миллионер выйдет поднять гвоздь?! — изумилась я. — Такая жадина?

— Это не жадность, а экономия. Мои дочери не могут этого понять. А вот немцы…

— Немцы, немцы! Чего ты убежала, раз они такие хорошие, твои немцы?

— И не убежала бы ни за что, если б не Гитлер! — Глаза Цецилии Марковны сверкнули. — Ее папа был коммунистом. Но ему мало этого, он еще еврей! А это совсем другая клеенка…

Она заметила недоумение в моих глазах.

— Нет, не клеенка! Я хотела сказать… как это… как называется материя, ну эта… из какой делают обложки на книги?

— Коленкор?

— Коленкор! Ну, конечно, коленкор! Совсем другой коленкор! А я — клеенка… Ха-ха-ха!

Смех ее был так могуч и заразителен, что хохотали мы уже втроем, повторяя сквозь слезы: «Клеенка! Ой, не могу, клеенка!»

Отсмеявшись, я спросила:

— А где он теперь, ваш муж?

— Когда мы приехали в вашу замечательную страну… его почему-то арестовали, хотя он — коммунист и еврей.