Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [54]

— Я оставлю ключ. Дома никого нет, а Марта должна прийти из школы.

— Угу.

«…леди Дедлок, сидящей в кресле, пожалуй, не на что смотреть в окно, у которого стоит мистер Талкингхорн. И все же… и все же… она бросает на него такой взгляд, словно всем сердцем желает, чтобы эта тень сошла с ее пути».

— Послушай! — в тоне Эльзы было что-то, заставившее меня оторваться от книги. — Ты не очень доверяй моей матери. Это ведь она сама посадила моего отца. Только не показывай ей, что знаешь.

Эльза ушла. Наступила оглушительная тишина. Даже сердце оглохло. Погрузилось в пустоту. С первым его услышанным ударом вспыхнуло: зубная паста! Я рассказала ей про зубную пасту!

Живительно, я ни на мгновенье не усомнилась в сказанном Эльзой. Ее ровное, свежее, до блеска умытое лицо, твердый взгляд исключали неправду. Исключали они и игру воображения. Тем более такую.

Боже мой, что теперь делать?! Наверное, Циля написала в ростовское НКВД про фокус с зубной пастой, и маму уже взяли за это преступление… Что я за злосчастный человек: то подвела отца нашими с Эммой дурацкими «шифрованными» каракулями, то теперь погубила маму еще более дурацкой откровенностью! Ведь тогда в Кунцеве поняла, что эту беду надо замалчивать… Но я поверила, что у нас с Цилей одна и та же беда.

О чем еще я говорила ей? О записке к отцу, написанной нарочито детским почерком: как я люблю его, как скучаю и жду. Этот клочок бумаги я вложила в письмо к матери — авось ей удастся передать его в тюрьму…

Меня обуял ужас перед Цилей: перед ее страшным поступком, ее страшной ложью и не менее страшной сердечностью. И — опять удивительно! — я приняла все это, как данность. Так неузнаваемо изменился вокруг меня мир, в нем случилось столько чудовищного, что Циля была явлением того же длящегося кошмара.

Если она еще ничего не успела… если можно предотвратить… что же для этого сделать?

— Кац, что делать?!

Я прижала к себе кота. Ответный взгляд его был угрюм, а глаза желтые и плоские. Зеленая глубина исчезла навеки. Может быть, потому, что я не видела его по вечерам, он рано уходил в ночное. А утром возвращался, принося на шкуре разбойные запахи и сыто облизываясь. Замолчал он раз и навсегда после путешествия в поезде. Никакие ласки не могли исторгнуть у него банального мурлыканья.

Я оттолкнула его, он пошел, хлеща себя по бокам хвостом, — тигр в миниатюре — и стал царапать клеенчатую обивку двери. Машинально я открыла ему.

В сенях была отодвинута доска и зияла щель, ведущая на Цилину половину.

«Я буду ходить туда, — подумала я с холодной злостью. — Непременно буду».

Теперь я села на бабушкин сундук и глядела в боковое окно.

Бесконечная равнина замерзшей реки Белой и покрытых снегом лугов за нею была тем отстраненным пространством, в котором думалось без помех. Казалось, в мире не осталось ничего, кроме ледяной сосредоточенности.

Эльза предупредила: «Не показывай, что знаешь». Она боится не только за меня, но и за себя. Ни в коем случае не говорить бабушке. С ее прямотой она так «отвадит» Цилю, что та немедленно начнет мстить. И сделает то, что, может быть, еще не сделала. Леонид в этом случае тоже ненадежен. Я должна одна расхлебывать последствия своей преступной доверчивости. Надо вести себя как ни в чем не бывало. Ах, Циля! Хорошая актриса. Но я тоже буду хорошей актрисой.

Это оказалось гораздо труднее, чем представлялось в снежной отрешенности.

Надо было хоть изредка читать ей отрывки из маминых писем, как это случалось делать раньше, отвечать смехом на ее веселый смех, даже терпеть обширные объятия.

Когда на их столе появлялись свертки с продуктами, сочувственно выслушивать вздохи:

— Вот. Собираем посылку туда. Сами такого не едим. Лишь бы дошла.

Я знала, что продукты покупаются на Эльзины деньги, и Эльза будет отправлять посылку. Но делала вид, что всему верю.

Однажды я собралась с духом и спросила Эльзу:

— За что она посадила твоего отца?

— Говорит, из ревности. Мы сначала приехали в Ленинград. Она приревновала отца к одной женщине. Они не ладили еще в Германии. Мой отец — очень хороший человек, а она всегда всем делала гадости. Он давно бы ушел, да боялся ее мести. В Ленинграде она написала донос в НКВД на отца и ту женщину. Женщину тоже посадили.

— Откуда ты знаешь? — испуганно спросила я.

— Она сама хвастала. И отец мне дал понять в одном письме. Но меня она вряд ли посадит, — усмехнулась Эльза. — Кто же ее будет кормить!

Эльза, в свои семнадцать лет, работала машинисткой в театре, училась стенографии, брала сверхурочно перепечатывать роли актерам и оставалась для этого в театре на ночь. Она выколачивала каждую копейку, чтобы содержать сестру, мать и собирать посылки отцу. Циля злилась, что не ей достаются лакомые куски. (Сама она изредка брала на дом счетоводную работу.)

Так вот какова подоплека напряженных отношений в этой семье! А бабушка простодушно считала, что Циля «распустила» дочерей.

Ирония судьбы сказалась в том, что Циля была сослана в Уфу… как жена «врага народа».

Притворство и необходимость быть начеку все тяжелее давались мне. Я сократила визиты к Циле под благовидным предлогом дружбы со сверстницей.