Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [10]

Понадобилось обмундировать парочку-другую «наших людей» — пожалуйста, секретный гардероб к их услугам.

И какие выходили из его дверей щеголи-нэпманы или заграничные штучки… фу ты! Или мужички сермяжные. Какие, должно быть, чудовищные спектакли разыгрывались… Какой маскарад! А нам тогда казалось — интересно! Как же, наши герои выходят на борьбу с коварным врагом… Мальчишки были, опасные мальчишки!

Случалось, меня вызывали по ночам. Иногда — приказ: переодеть роту солдат в штатское. Что тут поднималось! В спешке искалось платье по росту, над головами летали пиджаки, брюки, толстовки, портянки, обувь… Наконец, уйдут, а в помещении — разгром, Мамай воевал. Начинаем убирать, сортировать.

У меня в штате гардероба были парикмахер, сапожник и двое портных.

Парикмахер каждое утро объезжал всех вождей и брил. Фамилия портного, помню, была Мотрин, а сапожника Красовский. Один раз были с ним у Сталина, сапожник мерял ему сапоги. Шили Сталину как-то халат, темно-коричневый, мягкой материи, а подкладка синяя, шелковая. Долго не могли найти шнур с кистями.

Шили на Ленина френч: старый истлел в Мавзолее. Принесли из Музея революции френч, в котором он был ранен, и по нему сшили.

Помещались мы на Лубянской улице, в доме 14. А в доме 11 по той же Лубянской производились расстрелы. Мы это знали. И знали одного палача. Он заходил к нам, в дом 14, в перерывах между «работой». Фамилия его была Сабо, кажется, венгр. Ходил в желтом кожаном пальто. Небольшого роста, грузный, лицо мясистое. Часто пьян. У нас он вызывал и отвращение, и интерес — с примесью жути.

Кто-то спросил: «Как расстреливают?» — «Всегда в затылок, в коридоре, неожиданно». Но бывало, видно, и по-другому. Сильно пьяный, рассказывал: «Он у меня в ногах валяется, умоляет не убивать. «Я профессор, — говорит, — с мировым именем…» — «Ну и хрен с тобой, что ты профессор!» — говорю и… пулю в лоб!»

Пришел как-то с газетой эмигрантской, в которой была его фотография и подпись: «Палач города Москвы». Очень кичился.

Хоть и противен он нам был, а все ж таки мы думали, что он расправляется с врагами. Профессор с мировым именем мог ведь оказаться врагом революции. Запросто. Так мы себя уговаривали.

Комнату мне не дали. По письму отца к Сулимову ее получил Виктор. Он ведь тоже В. Морозов. Вот и воспользовался, а мне объяснил просто: «Тебе не так нужна комната, ты — холостой, а я женился. Ты можешь подождать». Я подумал — и в самом деле женатому нужнее, подожду.

Не знал, что это окажется роковым для меня… или величайшей удачей?

Поселился я на конспиративной квартире с тремя другими, те были разведчики, а проще — шпики. Конспиративная-то конспиративная, да только не квартира, а комната в коммуналке, и с конспирацией получился смех один!

Комната была на улице Герцена, выходила окнами на японское посольство, для наблюдения за посольством и предназначалась. Кто-нибудь из «разведчиков» приведет «типа» — так назывался наблюдаемый — в посольство и идет на «конспиративную квартиру» таращиться из окна на дверь посольства. Когда «тип» выйдет, оперативник тоже уходит из квартиры — выслеживать дальше.

Трое «разведчиков» и я имели липовые документы студентов рабфака имени Артема. Для соседей по квартире все мы были люди подозрительные: хорошо одеты, с книжками никто не видел, днем часто дома, я один хожу и днем на работу, но на Лубянскую 14. А то вдруг ночью за мной (студентом!) приезжает машина: понадобилось выдать кому-то одежду из гардероба.

Круглым идиотом надо быть, чтобы не понять — дело не чисто. Мы много раз писали рапорты, что наша комната не может считаться «конспиративной» на глазах у других жильцов этой квартиры! Рапорты оставляли без внимания.

Наконец, жильцы написали в милицию, что у них в квартире живут крайне подозрительные личности, возможно бандиты. А в каждом отделении милиции существовал представитель ОГПУ Он доложил по начальству.

Нас арестовали в феврале тридцать первого. Ордер на мой арест был подписан Ягодой — сотрудников органов тогда могли арестовать только с ордером за его подписью.

Сначала сунули во внутреннюю тюрьму Лубянки, в «собачий ящик» (почему-то так называлась камера) на одну ночь. Потом перевели в Бутырки на два месяца под следствие.

Но никаких допросов не было. Приезжал следователь знакомый — Раков, привез папиросы. Мы к нему: «За что?» — «За провал конспиративной квартиры». Я обрадовался: «Мы же писали рапорты чуть не каждый день!» — «Ну, тогда все в порядке. Разберутся».

В Бутырках мы сидели в одной камере с «Промпартией». Люди все интеллигентные. Политических разговоров не велось.

При мне стали впервые на окна вешать «намордники» (до 1931 года их не было). Запротестовали мы, сотрудники ОГПУ, — не дадим, что, мы в царской тюрьме, что ли? Как будто «намордники» были в царских тюрьмах! Нас рассовали без шума по другим камерам, в наше отсутствие поставили «намордники и вернули, голубчиков, обратно, когда дело уже было сделано.

А тут подоспело известие: никаких наших рапортов не нашли — видно, выбрасывали просто, нас осудили «за провал конспиративной квартиры» на два года. Спросили, где мы хотим отбывать срок — в Бутырках или в лагере.