Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [8]

Меня кормили не так, как питались в доме взрослые, меню которых состояло обычно из макарон и пшенной каши. К этому времени у меня обнаружилась склонность — родители опасались, что наследственная — к туберкулезу, и мое второе было почти всегда с мясом.

Анюта попробовала огрызнуться:

— Еще чего! Себе отказывают, а девчонку кормить…

— Анюта, я повторяю, — в голосе матери был металл, — эту девочку вы будете кормить тем же обедом, что и Нелю, — каждый день. Буду я дома или нет. Вы поняли? И перестаньте икать.

У Анюты была деревенская привычка икать после еды. Она застеснялась и закрылась рукавом. На этом ее бунт закончился.

Мать повернулась ко мне:

— Они голодают.

Я поняла, что речь идет о Лидиной семье. Голодающих я уже видела. Их темные фигуры омрачали залитые светом улицы Таганрога. Особенно на пути к булочной.

Меня иногда отправляли в булочную постоять в очереди и взять хлеб по карточкам. Я знала, что довески можно раздать в протянутые руки, но целую краюху хлеба надо принести домой.

Просящие у булочной были попроворнее, они тянули руки, наперебой говорили жалобными голосами. А вот чем дальше, тем неподвижнее — иногда с тяжестью куля — сидели люди прямо на земле. У них были заплывшие глаза, толстые ноги, у детей огромные животы.

— Почему они такие толстые? — спросила я у матери.

— От голода, — ответила она тем глубоким голосом, который всегда выдавал ее волнение.

Толстые от голода?! Это было страшно. Но все же то — чужие люди. А тут Лида, ее мать, отец, братик.

Лида стала приходить к нам обедать каждый день. По ней можно было проверять часы. Вскоре в ее лице проступили живые краски, она веселела на глазах и превращалась в озорницу.

Она познакомила меня с ребятами соседних дворов, открыла заветные закоулки и тропки к морю. Мы подружились упоительной уличной дружбой.

Иногда нам — теперь уже вдвоем — поручалось серьезное дело: постоять в очереди за пайком. Отца прикрепили к распределителю ИТР (инженерно-технических работников), куда были прикреплены все ответственные партийные работники города и инженеры (в Таганроге было несколько заводов). В это время в Союз стали приезжать по контракту иностранные спецы, поэтому в Таганрогском распределителе можно было слышать немецкую речь.

Паек чаще всего состоял из селедки, макарон и крупы. Но иногда давали топленое масло и сахар. Тогда маленькое помещение набивалось битком, и очередь шла причудливыми извивами. Лида расторопно управлялась с талонами, в которых я путалась.

Все остальные магазины в городе были пусты, и во всех — на голых прилавках — стояли глиняные фигурки, раскрашенные полосами, изображающими азиатские халаты. Это считалось детскими игрушками.

Глиняные болванчики, их тусклая раскраска, а главное, их вездесущность вселяли в меня неизъяснимую тоску.

Болванчики стояли и на полках в распределителе.

— Та шо тебе с них? — удивлялась Лида. — Стоят и стоят.

— Очень уж некрасивые…

— Ты их покупаешь? — проворно шмыгала носом Лида. — Ну и все! Глянь, та старуха позади нас стояла, а уже берет!

— Уродство.

Я впервые нашла это слово в применении к тускло-полосатым болванчикам, и оно сопровождало меня всю жизнь, всегда вызывая неизъяснимую тоску.

В дом к Лиде я не ходила. Порой в окне напротив возникала женщина с ребенком на руках и, встретясь взглядом, кланялась, не спуская ребенка. Я терялась, особенно если Лида оказывалась рядом: выходило, что женщина кланяется собственной дочери. Моя мать в таких случаях отвечала глубоким поклоном.

И вот однажды, в конце лета, Лида, густо покраснев, выдавила:

— Маманя зовет тебя на початки.

— На что?

— На початки! Кукурузы не видала? — вдруг рассердилась она.

Семья Лиды жила в одной большой комнате. Меня удивила ее темнота: комната была расположена как одна из наших, окон в ней было столько же. Пол, деревянный стол, шкаф с кухонной доской — все было не то что вымыто — выскоблено. А в комнате гнетуще темно. Я поняла потом — это была невеселая нищета. Она имела не только свой цвет, но свой, въевшийся, запах: керосинки, стирки и сапожной ваксы. Лидин отец был сапожник, и его столик с колодками, молотками и грудой обуви стоял в углу.

Как только мы пришли, Лидина мать — худая, с миловидным издерганным лицом — поставила на стол большую кастрюлю и откинула с нее белую тряпку. От кастрюли пошел душистый пар.

Лида стала вынимать и раздавать золотистые початки.

Крупная соль была насыпана горкой на блюдце. Я смотрела, как все — и маленький братик с большим животом — берут соль щепотью и натирают ею початок. Я сделала то же и, вонзив зубы в молочную мякоть, пососала из початка сладкий сок:

— Вкусно…

— Кушайте, кушайте, — закивала Лидина мать. — С маслицем бы вкуснее… Извиняйте.

— Я принесу! — вскочила я.

— Не надо, — хмуро сказала Лида.

— Сидайте… чем богаты, тем и рады.

Трапеза продолжалась молча и торжественно. И так же торжественно со мной простились. Уже на пороге Лидина мать попросила:

— Скажи твоей мамане большое спасибо.

— За что? — удивилась я.

— Они знают, — твердо ответила она.

Мы с Лидой выбежали на уличный свет.

— Тебе правда понравилось угощение? Правда? — оживленно вертела головой Лида.