Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [7]

Мать внесла поправку в ее слова:

— Что значит «хотя»! Евреи могут быть и хорошими, и плохими, как люди всякой национальности. Это в царское время по отношению к ним была допущена большая несправедливость. Среди буржуазии тоже могут быть хорошие люди, даже очень хорошие, но во время революции, когда боролись за равенство и отбирали у богатых их богатства, чтобы разделить между бедными, некогда было разбираться, кто из богатых хороший, кто плохой, вот они и убежали.

Мне нравилось бывать у Анны Ивановны, есть вкусные пирожки, разглядывать фарфоровые статуэтки в стеклянном шкафчике, который она называла «горкой».

— Вот эта пастушка стояла у мадам Лиденбаум на туалете, а этот охотник с собакой — в детской…

Нравился мне и муж ее, дядя Федор. Он работал наборщиком в типографии и был столь же молчалив, сколь жена говорлива. Молчание его было всегда дружелюбным.

Однажды Анна Ивановна провела меня в спальню и торжественно показала большую картину над кроватью:

— А вот эта картина висела здесь всегда. Ее купила я по своему вкусу. Когда мы с Федором Михалычем поженились.

На картине был изображен дремучий лес. Под большим дубом стоял человек мрачного вида, скрестив руки на груди. Красавица в белом одеянии, с распущенными по спине золотыми волосами, свои руки, напротив, воздела к небу. В сторонке, опустясь на колено, другой мрачный человек точил длинный нож.

— На обратной стороне есть пояснение к картине, — сказала Анна Ивановна. — Красавица была невестой этого человека, но потом полюбила другого. Жених с горя стал лесным разбойником. Но вот красавица заблудилась в лесу, долго скиталась и волею случая набрела на своего бывшего жениха-разбойника. Теперь он с сотоварищем хочет отомстить неверной — видишь нож, — а она умоляет о милосердии… Нравится?

— Нет, — сказала я. — Разве можно с такими длинными волосами скитаться по лесу и — чтобы не спутались? И платье не порвано…

— Много ты понимаешь! — обиделась Анна Ивановна. А дядя Федор спрятал улыбку в усы.

Анна Ивановна что-то пробормотала о выскочках, которые настоящих вещей в глаза не видели, и гармония знакомства была нарушена.

Вскоре наступил окончательный разрыв. Я поведала Анне Ивановне, что когда вырасту, замуж не выйду, а рожу ребенка.

Анна Ивановна злорадно засмеялась:

— Так не бывает. Сначала выходят замуж, а потом рожают ребенка!

— А я вот рожу. Безо всякого мужа.

Она засмеялась еще злораднее:

— Ах ты, дурочка! Без мужа ребенок не получится.

— Как?!

— А вот так!

Реванш за картину был взят.

В ближайший вечер, идя в театр между отцом и матерью, я спросила:

— А правда, что без мужа ребенок не получится?

— Откуда ты взяла? — осторожно осведомилась мать.

— Анна Ивановна сказала.

Отец чертыхнулся:

— Надо бы этой просветительнице дать по шапке!

Мой вопрос остался без ответа, но гнетущая правда нависла над нами.

С тех пор при встрече со мной Анна Ивановна сжимала губы в ниточку и проходила мимо.

А тут еще Ритка заболела.

Я сидела на мамином сундучке под окном и играла с куклой. Невзначай подняв глаза, я увидела приплюснутый к стеклу побелевший нос. Дом, стоявший рядом с нами, был отделен проходом, который, как я узнала позднее, назывался ласково и непонятно — «суточки». Эти «суточки» были так узки, что расплющенный нос оказался пугающе близко.

Нос отлепился, его заменил высунутый язык. Я поняла уже, что он принадлежит девочке моих лет, и высунула свой. Несколько минут мы строили рожи. Потом я поднесла к окну куклу. Очередная гримаса сползла, и лицо застыло в завороженной неподвижности.

Оно оказалось голубым. Как будто голубизна глаз растеклась по щекам и сгустилась на носу и губах до синевы. Горло девочки было обмотано белой тряпицей.

Я сделала жест, развязывающий тряпицу, потом изобразила на пальцах шаги в сторону улицы: дескать, выздоравливай — встретимся.

Синие губы растянулись в улыбке, и девочка закивала головой.

Мы встретились через несколько дней. Ее звали Лида Самбурова. Она показала, как пролезть в «суточки», отгороженные от улицы и от дворов железными прутьями. Сидя на корточках в высоком дурмане, она приблизила свои огромные глаза к моим и прошептала:

— Здесь живет жаба!

— Заколдованная? — спросила я, содрогаясь от омерзения.

— Старуха!

Стало страшно. От дурмана кружилась голова.

— Уйдем отсюда.

Я привела Лиду домой.

— Вот и хорошо, — сказала мама. — Садитесь обедать.

Во время обеда я не могла отвести от нее глаз. Лида необыкновенно быстро поглощала суп, как будто у нее могли отнять тарелку. Время от времени она бросала застенчивый взгляд, словно извиняясь, что не может есть медленнее.

— Налить тебе еще супу?

Лида кивнула. Эту тарелку она съела с той же быстротой. На верхней губе и на ее лбу выступили мелкие капельки пота. Так же было поглощено второе.

Лидино лицо перестало быть голубым, оно даже чуть окрасилось розовым, но глаза потухли.

— Ты можешь идти домой, Лида, — сказала мама. — Не обязательно отсиживать. Приходи завтра в это же время.

Лида, как сомнамбула, двинулась к двери. Когда она ушла, мать сказала домработнице:

— Анюта, эта девочка будет приходить к нам обедать каждый день. Она будет есть то же, что Неля.