Мое пристрастие к Диккенсу. Семейная хроника XX век - [11]

Я выбрал лагерь. И поехал в Сиблаг. Сибирские лагеря особого назначения. Девять дней езды в столыпинском вагоне были мучительны.

Застрял я в Мариинской пересылке. Работал там на общих: рыл землю, возил ее тачками. Нагрубил часовому — молодой был, с гонором! — меня в карцер.

Вдруг вызывает начальник тюрьмы, видно, просматривал дела и углядел, что бывший работник органов — в карцере. Грубость часовому — плевал он на это! Назначили меня цензором — читать письма на волю и вычеркивать тушью запретные сведения. Но люди соображали, запрещенного почти не писали. Не утруждали меня работой.

А я уже — «белая кость», ем не из общего котла.

Тут начальник снова вызывает и говорит, что меня решили направить в Елбань старшим воспитателем в КВЧ (культурно-воспитательная часть). Доверие оказывают. А в Елбани штрафизолятор — «лагерь отрицательного элемента». За повторное преступление, совершенное в обычном лагере, зеку накидывают новый срок и гонят в Елбань, возле Кузнецкого комбината. Я об этой Елбани уже наслышался: контингент лагеря в основном блатной, да какой блатной — матерый! Дно дна!

Я испугался. Стал отказываться. А начальник все на доверие жмет, хотя признается, что там «головка» собрана.

Отправили в общей партии этапом, но с собой дали пакет для тамошнего начальника.

Оказался это очень чудной лагерь. Начальник его Григорий Григорьевич Зотников — старый большевик, еще в царской тюрьме сидел, — сам заключенный. Он считал, что «по ошибке» сел, но, в душе оставаясь коммунистом, должен и на этом посту выполнять свой партийный долг.

Человек он был хороший, жестокостей старался в лагере не допускать, заботился, чтоб не голодали. Жил он с женой.

Комендант лагеря — Алешка Лавров, тоже бывший коммунист и тоже заключенный. Этот зверь был. Избивал. Правда, блатных. С ними по-другому не сладишь. Да и он сам был им сродни. Как-то его известили, что по тракту идет обоз с мясом, подвод двадцать. Он приказал обоз завернуть и разгрузить в лагере. Возчиков Алешка отпустил и давай всех кормить бараниной. Месяца три в лагере ворованную баранину ели.

Постепенно выяснилось, что и охрана вся из заключенных. В основном из проштрафившихся солдат. Эти охраняли свирепее вольных, чтобы скорее освободиться. Один только оперативник из ИСЧ (информационно-следственная часть) был вольняшкой.

Вот какая система хитрая — нет, фантастическая! — люди сами себя охраняют. И ведь охраняли…

Карцер в лагере назывался «Индия». В нем не было окон, лишь наверху одно отверстие. В карцер главным образом попадали блатные, которые проигрывали свою одежду в карты, а потом из-за этого не могли идти на работу. Им выносился приговор: за утрату казенного имущества такой-то (фамилия) объявляется на семь дней «индийцем». Это означало совершенно голым сидеть в карцере, а там — холод.

Мои обязанности были несложными: организовывать лекции, кружки. Правда, воспитатели вели зачет рабочих дней, а это влияло на срок. Поэтому блатари скорее заискивали передо мной. Все бы ничего, но вскоре произошел случай, который меня потряс.

Надо сказать, что на моих глазах состав заключенных стал меняться: косяком пошли крестьяне.

Не знаю, как это получилось, но с одним мужиком в лагере был его сын — мальчонка лет восьми. Его все любили. Не было тогда еще в лагере малолеток. Лагерные портные сшили ему костюм военного образца, сапожники — сапожки, одет он был как картинка. Из посылок тоже все подкармливали Ваню.

Однажды осенью мы сидели вдвоем с другим воспитателем в клубе, играли в шахматы. Вдруг вбегает дневальный: «Индийцы Ваню насилуют!» Конечно, он употребил другое слово.

Я схватил лопату, мой партнер шахтерскую лампочку, она тяжелая, оружие вроде кистеня получается, и мы бросились в «Индию». Там темно, свет только лунный — сверху. В углу слышим — возня. Я стал лупить лопатой, партнер своей лампочкой. Вдруг Ваня метнулся из этой груды и замер в ужасе у стены. С заткнутым тряпкой ртом. Я при виде этой картины в лунном свете огрел еще кого-то лопатой. Тут уж набежали с фонарями.

«Индийцев» пострадавших забрали, и один из них к утру умер. В рапорте записано: «От ранения острым оружием». Шахтерская лампочка — оружие тупое, а у меня лопата — острое.

Зотников сказал, что меня придется арестовать. Я сидел под арестом в своей комнате недели две. Боялся, что накинут срок. Да и убийцей себя чувствовать — прямо скажем… Зотников написал, что убийство — неумышленное, при защите мальчика, и дело в Новосибирске прикрыли. Ваню из лагеря убрали. Воспитателем оставаться, однако, я уже не мог, и меня назначили заведовать баней и прачечной.

Вот когда я не взвидел света божьего. В прачечной стирали шахтерское белье. После бани шахтерам выдавали чистое. Прачки — девки-уголовницы, человек восемьдесят. Барак обнесен колючей проволокой. Стекла замазаны известкой, но девки сами ее смывали. В прачечной стирали голыми. Все девки в неприличных наколках. Картина жуткая, молодой парень может на всю жизнь возненавидеть женщин.

Блатные лезли к девкам, подкупали дневальных. А мне наказ — гонять их. Я гоню, а девки на меня зло копят. Наконец, отношения у нас обострились до крайности.