Модель - [45]

Ее глаза стали уловимыми, а мои отношения с ней потеряли целость, распавшись на фрагменты.

Бау. безусловно, была русской женщиной.

А главная загадка русской души заключается в том, что эта душа регулярно выбирает самый глупое продолжение для реальности.

История ее замужеств была учебником мужских недостатков.

Ее умение выбирать себе мужчин для жизни на человеческих помойках огорчало меня, но так уж выходило — ее красотой пользовалась вся дрянь, процветающая в стране: наркоманы, алкоголики и просто ничтожества.

Мужчины, которых она выбирала, делали ее нелепой.

Впрочем, об алкоголике или наркомане можно было подумать — кем бы они стали, возможно, не будь они алкоголиками и наркоманами?

Вова не был ни наркоманом, ни алкоголиком, и потому — было особенно очевидно, что он никто.

На знаки вопросов он места не оставил.

Значительность и состоятельность человеку нужно доказывать постоянно.

Ничтожность дважды доказывать не нужно…

…Она постоянно находила себе таких спутников, что стыдно становилось не за них, а за нее.

Каждый — сам куратор своей судьбы.

Для меня было странным одно: то, что с ней происходило, меня расстроило не так сильно, как я мог бы предположить. Видимо, я становился старым.

Старость — это не когда многое болит.

Старость — это когда уже не чувствуешь многой боли…

…Не рассказывая о Бау, я однажды спросил своего друга, поэта Ивана Головатого:

— Как по-твоему, женщина может быть глупой и счастливой одновременно? — И он ответил, подумав совсем немного — дня два или три:

— Может, — потом подумал еще и добавил:

— Но — не должна, — потом подумал еще и еще и поставил точку:

— Как и мужчина…

…Однажды я не выдержал и, видя ее сапоги с треснувшим в нескольких местах супинатором, дал ей триста долларов.

Она купила себе сапоги и осеннюю куртку, а потом сказала мне:

— Вова премию получил и дал мне денег. — Это была ее уже не первая большая глупость и первая небольшая подлость в отношении меня.

Впрочем, размышлять об этом у меня не было времени, потому что она прибавила:

— Дядя Петя, я сама буду звонить вам. Не шлите мне эсэмэски.

— Почему?

— Вова прочитал вашу эсэмэску.

— Он что — читает чужие письма? — удивился я, едва не прибавив: «Вот дерьмо…»

Она промолчала, опустив глаза, и прибавлять мне все-таки пришлось:

— А по карманам твоим он не шарит?..

…Впрочем, долго размышлять на эту тему мне не пришлось — на нас свалилась беда.

Беда, успевшая постареть до того, как стать нам известной: при очередном прохождении медкомиссии выяснилось, что у нее гепатит С — самая незаурядная болезнь заурядных наркоманов.

Пусть даже бывших.

Не знаю, сообщила ли она об этом своему Вове, но своему мне она сообщила — и нам пришлось разделить эту беду на двоих.

И эту беду мы спрятали глубоко, чтобы не прикасаться к ней до тех пор, пока она сама не прикоснется к нам.

Естественно, я предложил ей лечиться, но она, тогда я не понял — почему, сказала, что это должно просто стать тайной.

И больше к разговору о ее болезни мы никогда не возвращались…

…О том, что ей придется покупать фальшивые медицинские справки для представления на работу в торговле, я не подумал. Как не подумал о том, что, скрывая свою болезнь, она рискует здоровьем тех, кто ходит в ее магазин.

Не подумал о том, что карьеру она строит подло.

И только когда ее подлости, коснувшись меня, выстроились в цепочку, я вспомнил обо всем.

И это все — было уже в прошлом…

…А карьера Бау шла своим чередом; и я гордился ей, потому что к ее успехам имел не самое непрямое отношение.

И однажды она по окончании очередных оплаченных мной курсов сообщила мне:

— Послезавтра держите за меня нос в чернилах.

— Что случится? — спросил я.

— Будет решаться вопрос о назначении меня директором торгового центра.

— Обязательно буду ждать твоего звонка.

Через день я весь день не находил себе места, переживал за нее.

И вместе со мной переживали мои друзья.

А день шел и постепенно сменился вечером.

Она не звонила, и я думал: «Решают… Отмечают ее назначение…»

А потом, когда вечер сменился ночью, и этой ночи прошла большая часть, я понял: она уже не позвонит.

Наутро мне позвонил Гриша Керчин:

— Ну как? Твоя Бау стала директором?

— Не знаю.

— Как не знаешь?!

— Она забыла мне сообщить, — проговорил я, и в ответ услышал молчание своего друга.

— Почему молчишь, Гриша?

Гриша помолчал еще немного, а потом сказал:

— Ну и суку ты пригрел на своей душе…

…Она поступила со мной подло; и хотя я еще какое-то время продолжал с ней встречаться — ненависть к ней бросила в меня пригоршню семян.

Я стал понимать, что ее подлость оказалась больше ее красоты.

…Так они и жили целых два года, долго и счастливо.

Позоря и друг друга, и самих себя.

Он — тем, что его женщина была одета хуже всех, она — тем, что согласилась лечь с этим ничтожеством в постель.

Бау несла свой позор, не понимая этого, и потому беззастенчиво.

Она не то чтобы глупела — опускалась до его уровня.

Впрочем, то, что происходило с ней с тех пор, как в ее жизни появился Вова-из-Кубинки, было уже не опусканием, а обвалом.

Расти можно в самых разных направлениях.

Падать можно только вниз…

…А потом мы расстались — она исчезла — ушла, не только не поблагодарив меня за все то, что я для нее сделал за многие годы, которые я тащил ее на себе, но даже не попрощавшись со мной.