Мода на короля Умберто - [2]

Свидетельствует директор Никитского сада действительный статский советник Щербаков — будущий профессор, чью фотографию я видела в Никитском музее, — пышные кайзеровские усы, лихо закрученные и сведенные на нет по обе стороны крупного носа, облик внушительный, степенный:

«Будковский был хорошим учеником и вел себя безупречно. В характере его наблюдались замкнутость и сосредоточенность. Всегда он был одиноким и не принимал участия в увеселениях товарищей…»

Меньше всего ожидала подобной искренности. Вдолбленное в голову представление о том, что самоубийство — малодушие, что к нему прибегают разные неполноценные, мешало. Я ждала привычного: «в пьяном угаре» или «психически ненормальный». Просто, доступно, ни к чему не обязывает и всех устраивает — застрелился, туда и дорога. Но этих слов не нашла и дальше. Здесь аккуратный эконом записал показания преподавателя Андрея Ивановича Паламарчука:

«Я подумал, что у него пошла кровь горлом, и скорее повернул его лицом вверх, затем стал выслушивать сердце — оно уже остановилось, хотя тело было совершенно теплое. Заподозрив совсем скверное, я принялся осматривать подробно голову Будковского и заметил ожог от выстрела на виске. После этого я нашел на его шинели револьвер. Шинель ввиду болезненного состояния — у него был переломлен позвоночный столб — Будковский всегда носил…»

Гоголевская интонация слышалась в последней фразе. Двадцативосьмилетний питомец Московского университета физиолог Паламарчук, которому суждено вывести знаменитый табак с душисто-арифметическим названием «Дюбек-22», говорил как на Страшном суде. ШИНЕЛЬ носил ВСЕГДА!

Неужели тоненькая папка с несколькими бумажками и есть книга человеческого бытия?.. Слышу голос пытливого современника: «А где божественное откровение? Сколько людей стрелялись, стреляются и будут стреляться. Читатель занят другим. Разоблачения… Осуждения репрессий… Реабилитации… Не хватает сил переживать. Кого теперь тронет судьба какого-то мальчика!»

Как будто есть гибель значащая и незначащая… Давайте тогда наготовим могил на обочине кладбища и начнем спокойно ждать, пока все не перестреляются.

И снова архивные странички с остатками сургуча, запекшегося, как кровь.

Письма, телеграммы, объяснительные… Увы, бумага оказалась прочнее участников той давней истории. На глазах она перерождалась в житейскую суету, в будничные мелочи — их лучше не знать: они создавали ощущение, словно листаешь бумаги о собственных похоронах.

Теперь на коврике, у камина, — уже не обаятельный бархатный Мурр, а крылатый лев, покинувший тисненый гербовый знак над величественным словом-судьбой «ПРОТОКОЛЪ». Простыл след и других гофмановских созданий — маэстро Абрагама, Крейслера, князя Иринея. На смену им ввалились те, от кого хочется отдохнуть. Тут и Главный Иерарх, и его подручный — Келейник, вижу и пытливого современника — серовато-бумажное лицо с внушительными отеками честного труженика: «Долой изысканный стиль! Меньше литературы! Откройте архивы, дайте доступ к документам».

А предсмертной записки, где Будковский завещает свой гербарий любимому учителю, нет, но текст ее приведен директором — горькая самооценка и неожиданное добавление: «Прошу дорогого Ивана Алексеевича принять на добрую память…» Вероятно, Иван Алексеевич взял и записку — то немногое, что мог теперь сделать для своего лучшего ученика. Сноска директора — крестик, маленький как цветок сурепки, выделяет последнюю фразу Будковского, к ней пояснение: «Преподаватель училища Промтов». Тот самый Промтов… Его фамилия уже попадалась на одном из секретных документов, уведомлявшем: «Ни в чем предосудительном не замечен». Будущий автор муската «Красный камень». Значит, дорогому Ивану Алексеевичу, тогда преподавателю истории и словесности, передал Будковский самую большую свою ценность — гербарий. Но что за странная тяга к белым цветам? Только они и привлекали ученика: подснежники, анемоны, нарциссы — одного цвета со снегом, первыми распускаются, дрожа на ветру, и засыхают, не зная тепла.

Следующая бумага резко отличается от других — в траурной рамке, с надписью «Большой выбор гробов» — счет от погребальной конторы Барильо: «Итого 23 руб.». По тем временам немалые деньги, если вспомнить, что месячное жалованье магистра ботаники, например, десять рублей. Но меня занимает другое. Барильо? Знакомая фамилия. Не он ли выстроил министерскую дачу в центре ботанического сада? Двухэтажный архитектурный сундук, отделанный под орех, с буфетной, кухней, дегустационным залом и другими помещениями пищеварительного назначения. Вряд ли. Скорее, его отец. В 1887 году, я хорошо запомнила дату: сто лет назад, — какой-то Барильо исполнил государственный заказ, скрывавший милую прихоть министра государственных имуществ Островского. В самом сердце ботанической коллекции сей муж отечества пожелал обосноваться и возвести дачу, на казенные деньги, разумеется. И директор сада (был поставлен Базаров) воспринял это как божью милость. С истинным почтением и совершенной преданностью для начала он послал под топор шпалерное отделение, утопающее в персиково-алычовых цветах: отсюда открывался наивыгоднейший вид как с востока — на море, так и с запада, ваше сиятельство, — на горы. А затем, размахнувшись, очистил и соседние участки. Падуб мадерский; пурпурный бересклет из Флориды; крушина альпийская; магония из Китая; вечнозеленая этрусская жимолость; земляничник… Истребительный список так же велик, как перечень вещей высокопревосходительства, ввезенных на дачу: иконы спасителя, святого Козьмы, божьей матери, а кроме того, кушетки, комоды, пуфики, стулья… И, наконец, под номером 147 — ночная ваза, собственность господина министра.