Холодно, сыро, темно в архиве Никитского сада. Решетки на окнах, а за ними, в цветущем ракитнике, — птицы. Скучно сотруднице архива сидеть при единственной посетительнице. Вот она и предложила мне взять все папки с собой. Но я выбрала лишь одну, меченную словом «макулатура»…
Признаюсь, с тех пор часто спрашиваю себя: «Зачем я ее взяла?» Было так хорошо. Море. Солнце. Уединение на берегу. Скальная роща, которой ночью владеют воинственные оравы жуков-оленей. Какой-нибудь из рогатых гуляк, опьяненный древесным соком, обязательно залетал на свет и, очумев, стукался о стены каштановым панцирем, пока я не выбрасывала его обратно, в смоляную прохладу. Комната — нет, целые апартаменты! — собственные, вдалеке от родного коммунального рая с его мелким террором и поднадзорностью. Огромный письменный стол, возведенный в высшее кабинетное достоинство, — настоящий генерал от мебели, несдвигаемый, с массивными дубовыми карманами-ящиками и просторным альковом для ног. Он господствовал здесь, распространял влияние, призывал под стяги, знамена, хоругви… Возле камина, сработанного по всем правилам номенклатурно-ведомственного интима, так уютно читать «Житейские воззрения кота Мурра» и время от времени поднимать глаза к плетям глицинии, укрывающей террасу. А потом, ближе к полночи, спускаться вслед за белеющей рубашкой сторожа, нащупывающего дорогу впотьмах, к глянцевито-темной, как нефть, воде, которая колыхалась всеми своими водорослями, медузами, светясь под луной так же фосфорно и таинственно, как крошечные светлячки на изломе ступеней. А утром опять ощущать себя контрабандисткой в этом забронированном мирке, предназначенном для персоны Главного Иерарха.
Внизу, под окнами, среди желтой сурепки с обильными деревенскими цветами-крестиками, стелились алые маки. А еще ниже розовыми головками кланялась морю валериана, и никнущие белые гвоздики осторожно сползали по камням, пуская вперед чувствительные побеги. Лишь необузданный земляничник выглядел застыло недвижным.
Дерево-дикарь, гордое, независимое, оно либо гибнет, либо живет так, как ему нравится, — высоко на скалах, поближе к солнцу. В нем все сопротивляется, не поддается чужой воле. Равнодушное к влаге, оно не признает никакой почвы: только камень. Мускулистые, напряженно-скрученные стволы, то сизовато-багровые, то глиняно-желтые, то нежно-розовые, в тонких лоскутах неотпавшей коры, несут раскидистую вечнозеленую крону. Солнце любого времени года отражается на округлых листьях, но весной дерево сияет еще и цветами. Они похожи на ландыши, правда собраны в кисти, в них долго держатся ягоды-земляничины.
И все это пропало, едва я открыла папку.
Первый лист, вытянутый в длину, с тисненым гербовым знаком — крылатым львом города Риги, был исписан черными чернилами, слегка побуревшими от времени. Вверху стояло: «ПРОТОКОЛЪ».
«1913 года апреля 20 дня помощник пристава 3-го участка г. Ялты Никульников вследствие предписания его высокородия господина ялтинского уездного исправника от 20 с. апреля прибыл в Императорский Никитский сад, где производил дознание о лишении себя жизни посредством выстрела из револьвера в висок ученика Никитского училища Николая-Амвросия Петровича Будковского IV класса, сына генерал-майора, причем спрошенные нижеподписавшиеся лица объяснили…»
А в комнате, не унимаясь, тарахтел холодильник, с позвякиваньем, дребезжанием. Я подошла к розетке и выдернула шнур. Теперь ничто не заглушало шум моря. Оно грохотало, как в бурю. Но страницу я дочитала, уже не слыша ничего.
Каллиграфические строки, расположенные на бумаге рачительно, с отступами для полей, теперь одни существовали на свете. Всего два листа с оборотом, они скреплены подписью помощника пристава, а также словами: «Более добавить ничего не имею…» Тоскливая простота зияла в них; и ни исправить, ни зачеркнуть, как не уйти самой от этих пожелтелых страниц, избравших меня своей поверенной. И было убедительно совпадение чисел: тринадцатый год после начала века, когда ученика мертвым обнаружили в классе, и тринадцатый год от конца века, когда смертные листки попали ко мне. Думайте что хотите, но это не случайное совпадение, не вера в переселение душ! Хотя есть грех: иной раз, глядя на растение, сравниваю его с человеком. Так, недавно на своей дорожке в ботаническом саду я увидела болотный тростник, несуразный, лежащий крестом посредине пути. Его бледная метелка, втоптанная в свежий асфальт, шевелилась от ветра, как будто силилась приподняться. Кто-то выдрал его с корнями и бросил. Растерзанное, с раскинутыми грязными листьями, оно вызывало странное чувство, словно не растение, мертвое, лежало на дороге, а тело человека. Я оглянулась и скорее пошла прочь. Отражение бальзамина у кромки бассейна багряно колыхнулось, потревоженное упавшим листом. А что в таких случаях делать: возмущаться, кричать или звать на помощь?.. В тот же день тростник исчез, и вечером мне уже ничто не мешало любоваться огромной цветущей павловнией, ее роскошной сиреневой кроной. И вот: «Будковского обнаружили в классе утром…»
Он лежал навзничь, молодой человек девятнадцати лет от роду, в шинели, и кровь растекалась под его головой. Уездный врач констатировал смерть, и полицейский приступил к дознанию. Следствие не заняло и двух часов, не то что составление протокола, с которым Никульников просидел бы до завтра, не предложи услуги местный эконом. Толковый малый и записал показания с печальным усердием исполняющего долг не по службе, а по совести. Он же позднее и прошил листочки нитками, подклеил к ним другие казенные бумаги и, чистый перед самим собой, не оскорбив лукавством память покойного, закрыл папку на вечное забвение. Тот, кто через много лет первый наткнулся на нее, какой-нибудь бывший следователь, убранный подальше от глаз в годы реабилитации его жертв, а если не он, то его выкормыш, видимо, и забвение-то посчитал честью для Будковского. «Хорошие люди не стреляются». Что еще могло вылупиться под непробиваемым черепом? Свое осатанелое рвение он выразил словом «макулатура» и, проводя инвентаризацию, перечеркнул махом и жизнь генеральского сынка, и безукоризненную аккуратность добровольного писаря. Без колебаний он занялся настоящими бумагами и не снизошел до личной расправы над папкой. Каким-то чудом, а возможно стараньями младшего архивиста, дело перекочевало на полку, получило номер, значит, уравнялось в правах с другими единицами хранения и восстановило с ними родство по всеобщей связи людей и событий.