Млечный Путь - [180]

— А разве у тебя нет никого из близких, кто бы хоть иногда пожалел тебя, пока не найдешь батьку?

— Есть у меня дядя Сымон, и Павел Прокопеня мне как товарищ, даром что ему двадцать лет. Да и вообще все. Мы все друг с другом ладим.

Радостная и важная мысль, за которую Антон Крамаревич ухватился, как за спасение, родилась и засела в голове после этих Колиных слов. «Он проговорился, этот хлопчик. Это они в своем отряде ладят друг с другом. Не надо больше ни о чем расспрашивать, не надо травить ему душу, пускай думает, что он ничего лишнего не сказал». Какое это было облегчение для Антона Крамаревича! Он спасен, он не погибнет в горестном одиночестве! Он будет держаться за этого мальчишку и с его помощью выйдет к людям. С людьми он заживет как человек, а не какой-то великомученик. И Крамаревич надолго замолчал. Коля Сущевич подумал, что этот человек хочет остаться один, что никто ему не нужен, и приуныл. Это всегда так бывает. Детская душа, когда она отравлена ядом безнадежности и уныния, жаждет участия и доброго слова. Причем ей мало участия со стороны одного человека — только весь мир своею добротой способен уберечь юную душу от психологического надлома. Коля подумал: скажу своим, что тут живет подозрительный человек.

— Тебя вроде Колей звать? — сказал Крамаревич.

— Колей, — обрадовался мальчик. Доброта всего мира опять повернулась к нему лицом. Вот такие повороты судьбы либо калечат душу, либо дают железную закалку на всю жизнь.

— Так знаешь, Коля-Николай, тебе спать охота. Ложись на печи и полежи. И я прилягу.

Коля молчал.

Крамаревич подумал, что снова этот мальчишка дуется на него, и не на шутку встревожился, Человек простой, тихий, обычный, как и ребенок, врачует душу тем, что делится с кем-нибудь своим горем. И Крамаревич нашел что сказать:

— Знаешь, Коля, у меня есть бульба, чугун, дрова и спички. Давай сварим поесть.

— Давайте, — согласился Коля.

Это был миг их настоящего сближения, искреннего и глубокого, не оставляющего места для малейшего недоверия. После этого они уже говорили и говорили без устали до самых сумерек. У Коли нашлось в карманах несколько кусочков сухой колбасы, обвалянных в хлебные крошки. Пока варили похлебку и потом ели ее, оба снова сровнялись в состоянии души — дети, да и только. Поев, прилегли все же на печи. Но только на считанные минуты. Первым подхватился Коля. Он как бы вспомнил, что может потерять сейчас нечто очень важное.

— Мне пора идти, — сказал он.

— На ночь глядя?! — деланно удивился Крамаревич, но он-то знал, что все так и будет, он ждал и хотел этого.

Коля торопливо застегивал свою одежину. «Тут не надо слов — пошел с ним, и все», — думал Антон Крамаревич, туго подпоясывая стеганку. Не взглянув друг на друга, они собрались в дорогу. Между ними уже было молчаливое согласие. Коля стоял и ждал, пока Крамаревич возился с проволокой, запирая сени. Небо на западе еще розовело, но кругом было по-осеннему темно. Петух уже сидел на заборе под окнами.

— Одичал тут один, бедняга, — сказал Крамаревич, глядя на петуха.

— О, он тут сидит все лето, с самой весны. Я его тут часто видел.

«А мальчишка знает все тайны этого угла, все, что происходило здесь в мое отсутствие. Жил двор своей безлюдной, отрешенной жизнью, а он все знал, он видел эту жизнь». Крамаревич испытывал такое чувство, как будто он и Коля Сущевич с давних пор были в сговоре. Так и шли — Коля впереди, а Крамаревич за ним. Коля думал: «Пускай идет, я скажу, что не только выследил, кто живет в заброшенном доме, но и привел этого человека с собой».

Они миновали старую рябину и вошли в лес. Крамаревич был уверен, что идут они туда, куда он и хотел. Без горечи и сожаления он думал о пустой хате, где такая жуткая тяжесть лежала на душе. Не было б горшей муки, чем остаться там одному.

Это были последний вечер и день его печального одиночества. Ночь впустила их под свой полог. Звезды поздней осени мерцали над черной тишиной елового леса. Подмораживало. Под сапогами шуршали жесткие листья, хвоя и первая изморозь. Антон Крамаревич невольно отмечал это, как и то, что всю свою жизнь он любил эту пору года и суток.

Пока заживала его рана и пока он сам поправлялся в той деревушке у доброго человека, все-все вокруг казалось ему не настоящим. Важным и реальным было только то, что он ничего не знал о детях и жене и тосковал по ним. Пока он сидел эти последние дни в горьком одиночестве старой хаты, опять же все окружающее — и солнце, и дождь, и сам осенний день, и последние листочки на дереве, — все, что он сызмальства любил, было тоже ненастоящим: на всем лежала искажающая печать его тоски. Самым важным и единственно реальным было то, что все они — и дети, и жена, их мать и его верная спутница, — исчезли из жизни, что их уже нет на свете! А тот, кто лишил их жизни, вырвал душу, сам жив-живехонек и вкушает земные радости. Первые приступы ненависти уже тогда начали прорываться в нем, но их глушили ровная печаль и вечно угнетенное состояние души. Мир был заслонен от него. Где уж тут радоваться дереву за окном или ясному небу поутру.

Человеку не много нужно для утешения и счастья. И для того, что живет у человека в душе, не существует извечной меры: это большое, а это — малое. Он еще не видел людей, к которым вел его Коля, а это чувство — что все окружающее нереально — уже покинуло его. Оковы спали с души. Надолго ли? Кто знает. Но сейчас, как и всегда, стояла осенняя ночь и, как всегда прежде, можно и должно было упиваться ею.