Млечный Путь - [181]

Они подходили к лесному лагерю задолго до рассвета. Крамаревич заметил, что Коля держится тут и ведет себя по-хозяйски. Он вошел в роль.

— Сейчас увидим человека, во-он там будет стоять, — сказал он таинственно.

И правда, вскоре они заметили в темноте человеческую фигуру.

— Это я, Коля Сущевич, — негромко произнес Коля, и Крамаревич еще увереннее пошел за ним. Коля велел пригнуть голову — он сделал это и не пожалел: еловые колючки скользнули по лбу и ушам. Потом Коля сказал, что надо закурить и укладываться спать. Он уже распоряжался. Крамаревич сел на груду веток. И тут Коля словно спохватился:

— Эх, как же это я! Нам не сюда надо было. Пошли-ка!

— Куда это? — воспротивился Крамаревич. Он решил, что хватит во всем подчиняться этому мальчишке. Особенно теперь, когда он, можно сказать, излечился, вышел из угнетенного состояния. — Куда нам идти? — повторил он. — Утром пойдем, а пока подремать надо. Это шалаш какой-то?

Его твердый и авторитетный тон возымел действие.

— Шалаш на одного, это я себе сделал, — отозвался Коля уже без прежних властных ноток в голосе — так мальчишка хвастает перед взрослым. — Но если потесниться — можно и вдвоем.

Им действительно пришлось вытянуться, чтобы обоим поспать до утра. Они тесно прижались друг к другу спинами и глубоко заснули. Но Крамаревич спал недолго: Коля начал разговаривать во сне и метаться. Он то говорил с отцом, то у кого-то спрашивал об отце, то вдруг вспомнил про мать — как на виселице ветер трепал ее волосы. Несколько раз вскакивал и ложился снова, жался к спине соседа. Крамаревич воочию увидел и ощутил, как глубоко ранена душа мальчика — тот был на грани тяжелого душевного потрясения. И тут же он, Крамаревич, содрогнулся от мысли, что ему нужно искать своих детей, что, может быть, кто-то из них только ранен и где-то вот так же страдает и мается, как Коля. Скорее всего, это была лишь болезненная игра воображения, он и сам не верил в такую возможность. Но от сознания этого было не легче, и он с радостью заметил, что начало светать.

Под утро Коля успокоился, перестал метаться, зато дрожал от холода. Шалашик был мал, в нем нельзя было даже встать во весь рост. Сложенный из еловых лапок, он только скрывал того, кто в нем находился, от стороннего глаза. Холод проникал в него без помех. «Как мучится этот хлопчик, и я мучаюсь, и дети мои мучились. Эх, жизнь, будь ты неладна!..» Опять жгучая ненависть сдавила Крамаревичу грудь. Он выполз из шалаша и ждал, пока проснется Коля…

И снова день был ясный, и к полудню солнце слизало с травы иней. Коля повеселел, как только кончилась ночь: днем тебя никто-никто не заставляет спать и, значит, прочь ночные кошмары. Ближе к вечеру он разыскал Крамаревича и сказал, что уходит в разведку и когда вернется — неизвестно. Крамаревич видел: этот мальчишка стал ему родным и близким. Стал опорой его души.

Коля не приходил несколько дней. Крамаревич один спал в том тесном шалаше, несколько раз за ночь вставал курить и уже не испытывал той душевной тяжести, что мучила его в первую их совместную ночь. Дни мелькали один за другим, и как чего-то очень важного для него он ждал возвращения Коли. Тот пришел на седьмой день и принес две новости: одну — для всех, а вторую — для одного Крамаревича. Первая новость была: на днях по шоссе куда-то будут гнать много людей. Их отовсюду свозят и сгоняют в райцентр. Там появились и встали на постой немецкие солдаты. Коля рассказывал обо всем этом спокойно, без малейшего возбуждения. Как будто увидел что-то интересное и не более, не такое, что снова всколыхнуло бы самые сокровенные мысли.

— Немцев, много. Расхаживают по местечку. Я с ними разговаривал: одно слово наше, второе — немецкое. Два дня курил их сигареты. Ночевал в полицейской канцелярии. Одну ночь. Сказал, что жить негде, про отца с матерью ничего не знаю, один остался… — При этих словах голос его дрогнул, веки покраснели, но он взял себя в руки: — Они говорят, эти полицаи: иди, мол, ночевать туда-то и туда-то… А я им: у меня сильно болит живот. И голова. Куда я пойду? Посидел, прилег на каком-то сундуке с плоской крышкой и лежу. Меня до утра не трогали. А они всю ночь говорили, что людей, значит, по шоссе будут гнать. Я и назавтра полдня возле них отирался, а потом сильно есть захотел и пошел там в одну хату, чтоб дали поесть. А там меня знают и давай расспрашивать, что мне известно об отце. Где он да что он. А я сказал, что сам его ищу. Они на меня посмотрели, и молчок. Вижу, они что-то знают об отце, да мне говорить не хотят. Стал допытываться, а они ни слова. Я поел и пошел к нашему дому. А дом без окон — кто-то коробки повынимал. Понадобились. Заглянул внутрь, так там с кушетки, на которой я спал, обивка содрана и на голых пружинах какой-то щенок лежит, спрятал морду в лапы. Не по себе стало, и я сразу ушел. Выхожу на шоссе и вижу: немецкая танкетка идет и немцы с нее из пулеметов поливают. И в одну сторону, и в другую. Вроде как кусты прочесывают вдоль дороги. Я и подумал: значит, вправду будут гнать людей. Вернулся в местечко и прямо к немцам: дайте поесть, дайте закурить. Один немец дал пять белых сухарей и сигару. Я пересчитал, сколько там во дворе солдат, закурил сигару и разговорился с одним. Там, значит, две роты солдат, на прошлой неделе пригнали. У них грузовики и танкетки, и это они будут очищать от партизан шоссе и охранять колонну на случай нападения. Потом я пошел в этот поселочек, ну, где шесть хат. Узнал, что туда мотоциклисты приезжали. Приехали и уехали. Ужинал у человека, у которого хата с синими ставнями. Он мне заикнулся про отца…