Млечный Путь - [178]

Александр Сущевич, не отрываясь далеко от родных мест, работал то в одном районе, то в другом, пока не осел наконец надолго там, где и застала его война. А именно: в десяти километрах от того тихого уголка, где Антон Крамаревич заканчивал постройку нового дома. Еще за несколько лет до войны Александру Сущевичу пришла как-то в голову мысль, что не все ладно в районе. Оно, вроде бы, все и так, как надо, как должно быть: люди с хлебом, земля родит на славу, никто ни на что не жалуется. И все же… Невесть откуда взявшаяся пагубная мысль принялась точить Александра Сущевича. Вдруг припомнилось, что он сын не пролетария, а перекупщика и когда-то утаил это, ни разу не обмолвился в анкетах и биографиях. Что, если придется держать ответ? Это стало психозом. Страх преследовал его. А известно, кто сверх меры боится огня, тот готов утопиться в воде. Сущевич стал усердствовать так, что порою сам дрожал, сознавая свои перегибы. Он прицепился и к Антону Крамаревичу: «А почему ты с самого начала не сидел на земле, а слонялся неведомо где? А почему жена твоя была в колхозе, а тебя тут и в глаза не видели, и кто тебя знает, что ты где-то там делал, может, чем непотребным занимался. Вот и выходит, что ты не имеешь права стать членом колхоза. Жена пусть будет, а ты — нет».

— Так что мне, с женкой развод брать, или как? — Крамаревич был совсем сбит с толку.

— Когда брал ее замуж, ты у меня не спрашивал. Что ж теперь спрашиваешь! Надо иметь свою голову на плечах.

Слабовольный Антон Крамаревич пал духом и решил, что в силу каких-то от него скрытых, а Сущевичу доподлинно известных причин он должен расстаться с женой. Спасаться-то надо. Самое лучшее — подольше не показываться Сущевичу на глаза. Однако хату же надо кончать. Совсем немного осталось. И вот что пришло ему в голову: снова уехать и оставаться на железной дороге, пока не развеются над ним тучи, а хату пускай заканчивает жена. Пускай нанимает людей — деньги он подошлет. Но обернулось совсем не так, как он рассчитывал. Правда, тучи действительно развеялись. Вскоре и сам Сущевич обо всем забыл. Но жене одной оказалось не под силу довести до конца строительство. Она слала ему об этом письмо за письмом. Но он не отважился вот так сразу взять и вернуться. «Еще годик-другой», — думал он. К тому же ему очень понравилась новая работа на железной дороге. Наконец пришло письмо: «Хату я покрыла, чтоб стены не гнили, а окна и двери забила досками. Пускай стоит так, пока все не устроится. Должно же когда-нибудь это кончиться. Слава богу, жить есть где, дождь и в старой хате за шиворот не льет». Он прочел письмо и впал в тяжкую задумчивость. Опять шли день за днем, месяц за месяцем, и не то что год, а и два, и больше прошло. Так и жил Антон Крамаревич. Ждал. И дождался: грянула большая беда. Уже не было писем ни от жены, ни от детей, и он даже не знал, живы ли они.

Через станцию, где работал Антон Крамаревич, прошли последние поезда, и немцы были уже совсем близко. Все рвалось и взлетало на воздух от частых бомбежек. Один раз немецкие танки подошли было к самой станции, но потом куда-то исчезли. Антон Крамаревич вместе со всеми, с кем он тут жил и работал, был в истребительном отряде — задерживали подозрительных, рыли противотанковые рвы, возводили насыпи, ставили надолбы. Пришлось даже как-то отбивать немецкие танки огнем и гранатами. Работы отряду хватало. Но еще было не ясно: отступят они или останутся здесь, когда придут немцы. Близился решающий момент, а на станции задерживались товарные вагоны, целый эшелон: в паровоз попала бомба и ранила машиниста. Надо было вывести эшелон. Начальник станции остановил выбор на Антоне Крамаревиче. Хорошо зная Крамаревича, он рассуждал так: если у него не хватит чувства долга довести дело до конца, то не хватит и смелости не довести его до конца…

Антон Крамаревич уже несколько часов стоял на паровозе рядом с раненым машинистом. Машинист был весь в бинтах — на груди, на плече, на животе — и сидел на высокой табуретке. Антон Крамаревич не отходил от него — давал ему попить, делал то, что велит машинист. Без огней и тихим ходом они отводили состав в тыл. Но паровоз был поврежден бомбой, и ехали они так медленно, а немецкие самолеты пролетали в поисках поживы так часто, что трудно было отделаться от сознания безысходности. Ехали, а вернее сказать, ползли всю ночь и все утро, а когда солнце стало подбираться к полудню, произошло то, что определило дальнейшие действия Крамаревича. Немец сверху заметил состав и стал кружить над ним. Машинист остановился. Надо полагать, немец боялся упустить состав и для верности, чтобы этого все-таки не случилось, взял да с одного захода и высыпал весь свой бомбовой груз. Это страшное угощение упало так близко от состава, что паровоз и четыре передних вагона, сойдя с рельс, завалились набок. Машиниста и Крамаревича выбросило из паровоза… Крамаревич пришел в себя лишь через несколько часов, и не сам по себе, а от артиллерийского огня: немцы обстреливали подбитый эшелон. Машиниста нигде не было видно. А снаряды рвались со всех сторон. Пыль с дымом разъедали глаза, не давали дышать, Крамаревич хотел приподняться и почувствовал, что ранен в грудь. Кровь уже взялась коркой и перестала идти. Светила луна. Крамаревич попытался встать и снова впал в забытье. Вполне возможно, что именно ледяной холод — от слабости, что ли, — привел его в сознание. Он весь трясся и не мог сообразить, сколько времени пролежал так. Заходило солнце, и земля была мокрая, — видимо, недавно прошел дождь. Нечеловеческим усилием Крамаревич все-таки заставил себя подняться на ноги и попытался помаленьку идти. Его водило в стороны, и в глазах стояли черные круги. Сам не зная куда, он шел и шел, раскинув руки, словно ощупывая воздух и держась за него. Со временем разошелся, стало полегче. Останавливался, чтобы присесть или полежать, и шел дальше. В одном месте, где чернели кусты и небольшие деревца, совсем близко от себя услыхал немецкую речь и от неожиданности чуть не задохнулся. На рассвете видел, как прошло полевой дорогой много немецких танков. Он лежал под кустом чернобыльника и не шевелился. И никогда так сильно, как в эти минуты, не томилась его душа по Алесе, Ганке, Толе и по ней, славной его женушке, такой родной и близкой. И по тому родному углу на лесной опушке, где сердце находило так много тихой радости, где всякий пустяк умилял больше, чем в ином месте что-нибудь значительное. Отлежавшись, пошел снова. Он уже был слаб и от раны, и от голода. Много сил отняли и дорожные передряги. Он знал одно: повсюду в этих незнакомых местах уже хозяйничают немцы. Еще спустя полсуток он доплелся до какой-то деревушки и упал на скошенную и привядшую траву у плетня с раздвинутыми переплетинами. Безусый, босой, в черной неподпоясанной рубахе человек заметил его. Разговорились. Человек отнесся к нему с сочувствием и уложил на прошлогодней соломе в сенном сарае. Дважды в день приносил ему хлеб и молоко. Опять пошли неделя за неделей. Только душа была не на месте, а так бы и все ладно. Хоть и медленно, по капле, как осенний рассвет, но силы возвращались, а вместе с этим оживали и надежды. Уже к осени Антон Крамаревич впервые вышел из сарая, охваченный раздумьем: не знал, что ему теперь делать. Хозяин его был человек тихий и немцев боялся. Он выспрашивал у людей, где что слыхать, а потом подолгу сидел с Крамаревичем, и они советовались и прикидывали, как быть дальше и надо ли Крамаревичу прямо сейчас подаваться в свой район, где оставались жена и дети. Ходили слухи, что в том далеком районе много немецких войск: там убили трех гитлеровских офицеров и теперь карательный отряд чинит суд да расправу. Так что лучше не суйся. Очень может быть, что Крамаревич слишком рано поднялся с соломы, не отлежался как следует. Во всяком случае, рана снова открылась, и он слег. Опять лежал на соломе в сарае, под кожухом и в сапогах, потому что осень была на исходе и начинались заморозки. Пошел снег, прижали морозы. Наступила зима. А он все лежал. Милостивая судьба послала ему человека с душою и сердцем. Хозяин приводил к Крамаревичу доктора, и тот наказал беречься и прежде времени не вставать. Так и зима прошла. И лишь когда подсохла земля, Антон Крамаревич почувствовал, что по-настоящему пошел на поправку. На переломе весны к лету он твердо надумал двигать в свои края. Там будет видно, что да как. Таясь и стараясь держаться глухих тропок, он больше трех недель был в дороге. До знакомых мест добрался к тому времени, когда они уже опустели. Много людей увел с собою карательный отряд. Говорили, что иные из них очутились в концентрационном лагере, а иных угнали в Германию. Время от времени Антон Крамаревич натыкался на слушок, будто недалеко отсюда, по дороге в лагерь большая группа бежала из-под охраны. Им помогли партизаны, перебившие конвой. В самую жаркую пору Антон Крамаревич пришел в свой поселок. Новую хату он застал с забитыми дверями и окнами, о чем и писала ему когда-то жена. Что же до старой, то она была совсем заброшена: все нараспашку, все перевернуто и ни души живой. Крамаревич кинулся по соседям. Только в двух хатах нашел людей, остальные пустовали. Соседи в один голос говорили, что трое его детей и жена пропали бесследно. Их угоняли вместе с тысячной, если не больше того, толпой, а удалось им бежать или нет — никто не знал. Антон Крамаревич обошел всю округу, пробирался куда только можно и ничего не выяснил. От горя он был как пришибленный. Скитался в унынии до поздней осени. Где он только не побывал! Сотни километров исходил. Был и в той стороне, где якобы бежали из-под охраны люди. Услышит что-нибудь обнадеживающее — скорей туда. Но даже на след не напал. Наконец, уже смирившись с тщетностью своих поисков, стал с нетерпением искать следы партизан, чтобы остаться с ними. Но партизаны своих следов, известно, не выставляли напоказ. Где попадалась на дороге куча из разбитых автомашин и разорванных гранатами немцев, там, казалось, было еще тише, чем в других местах. На деревьях как ни в чем не бывало распевали птицы, и мирно шелестела под ветром трава. Создавалось впечатление, что здесь нет и не было человечьего духа. Одинокий, как соломина на дороге, Антон Крамаревич опять направился к своему углу. У него уже не было никаких определенных намерений. Лишь где-то в глубине души теплилась, как скрытое за тучами осеннее солнце, надежда, что постепенно да помаленьку, как прибывает день к весне, все повернется к лучшему. Для этого нужно время, и он каждый вечер радовался, что еще один день миновал. Так, не замечая времени в дороге, он дождался поздней осени. Уже был октябрь, и приходилось только удивляться, что так долго стоят теплые дни. Поле было пустынно, травы успели полечь и поблекнуть, но ему порою, когда впадал в задумчивость, казалось, что вот-вот над пригретой солнцем былинкой прогудит пчела. А в лесу и вовсе было тепло. Временами случалось услышать писк комара. Антон Крамаревич добрался до родного угла на исходе ночи. Было зябко и сыро. Накануне днем долго лил дождь. Крамаревич подходил к лесу. Он долго искал знакомую тропку, затерявшуюся в сумеречном подлеске, и с досадой морщился, когда под ногою трещал хворост. Он кружил на одном месте, угодил ногой в муравейник, поскользнулся, ударился лицом о землю, вскочил и, махнув рукой на тропку, двинулся напрямик в прогалину между деревьями. Через несколько шагов началось поле, и вроде бы тропка, чернея, вилась вверх, на пригорок. Так и есть, тропка. Он пошел по ней и увидел перед собою дерево с оторванной нижней веткой. «Та самая рябина, возле которой я пахал и торбу на сук вешал». Нагнулся, ощупал сук. Тут он, на месте. Сердце радостно трепыхнулось. Он прибавил шагу. Уже заметно рассвело. День занимался ясный. Вот и поселок — все шесть хат. Где-то в хлеву мычала корова. Подошел к своей новой хате. Она по-прежнему стояла заколоченная. Но на бревна уже легла чернота. Словно силясь избавиться от страшных видений, он пошел быстрее, прямо к той старой хате. Уходя отсюда в последний раз, он замкнул ее. И сейчас издали увидел: замок на месте. Ничто нигде не тронуто. Вошел во двор. Уже знакомое ржавое и сплющенное ведро валялось под ногами. Посередине двора стояла лужа. Белый петух, тощий и какой-то длинный, испугался человека и с криком, лопоча крыльями, бросился наутек. Одичал тут один. Судя по следам, ночевал он под окнами на заборе. В своих скитаниях Крамаревич потерял ключ. Он поднял камень, сбил пробой и отворил дверь в сени. Как здесь пахло сыростью! Первое солнце пробилось в окно и лежало на потолке. Из стены торчал вбитый еще дедом деревянный крюк, на который два или три поколения вешали свитки, платки, шапки. Горечь стеснила грудь. Господи, тот самый крюк, под которым прошло его детство, под которым часто курил, сидя на скамейке. Душа оплакивала то, что было, кажется, совсем недавно, наполняло жизнь и радовало. Было… Уже был подведен под крышу дом. Это ничего, что завершение его отложилось. Главное было сделано. А дети! Старшая, Ганка, уже давно писала ему письма. Душу надрывало то, что он опять очутился в дедовской хате, словно злая судьбина не давала ему выбраться на более широкую дорогу, чем та, по которой шел дед. А если б он и закончил дом и пожил в нем год или два? Счастье? Да. Но это счастье ничто по сравнению с бедой, сейчас обрушившейся на него. Он остался один, без детей и жены, без кого бы то ни было. Что толку, что у него две хаты! Зачем теперь заканчивать новую, коли их нет. Дай ему целую улицу домов — это только усугубит его тоску. Ничто ему не мило. Ему теперь не за что зацепиться, чтобы жить дальше. И пожаловаться некому. Над душою висит эта гадина, безжалостный пришелец из чужих краев. Однако, пока человек жив, он ищет спасения от злых напастей. Чтобы унять тоску, Крамаревич подумал: надо жить, надо как-то жить на свете. Он вышел, набрал хворосту, напихал в печь и поджег. И еще несколько раз подбрасывал в печь. Она нагрелась, по хате пошел парный дух. Он подумал, что будет угарно, к тому же ему не терпелось поискать соседей и снова спросить, нет ли чего нового о жене и детях. Он прихватил дверную щеколду проволокой и подался со двора. Белый тощий петух вывернулся из-за угла и, увидев его, снова с криком припустил в лес. «И впрямь одичала птица! А ведь как-то живет одна, ночует на заборе, сама находит себе пропитание». Размышляя о всепобеждающей жизни, которая повсеместно укореняется и стремится к торжеству, ощущая это всею душой, он побывал сперва в тех двух хатах, где были люди, и, ничего не узнав, двинулся дальше, в большой поселок, где прежде находился центр района. Там тоже говорил с людьми, ничего не выяснил и едва не угодил в руки к полицаям, заметившим нового человека. Уже затемно вернулся домой. В разбитое окно с улицы дуло. Он заткнул дыру тряпкой, а огня разжигать не стал. Вспомнил, что на том дедовском крюке висит черный от грязи рушник. Его не успели выстирать. На ощупь положил рушник в корыто, примеченное в сенях, налил воды и разыскал возле печной трубы мыло. Стирал долго, и это занятие гнало от него горестные мысли. Было уже совсем поздно, когда повесил полотенце на забор. В ночной сутеми заметил, что белый петух сидит на заборе перед хатой, спрятав голову под крыло. Ему захотелось как-нибудь обласкать одинокую птицу. Потом пошел в поле, где поодаль от рябины видел, идя сюда, целый загон невыкопанной картошки. Есть у нее хозяин? Да уж как хочет. Накопал картошки, чтобы только унести. Вернулся с мешком в хату. Белый петух по-прежнему спал на заборе. Сам лег на теплую печь и тотчас уснул. Под утро выкатилась из-за туч луна и сразу принялась бледнеть. День опять обещал быть ясным. Он вскочил со сна, как будто у него было много важных дел. Выглянул в окно. Белый петух что-то клевал посреди двора. Он растопил печь, взял из-под лавки чугун и поставил к огню картошку, рассчитав, чтоб хватило и ему, и петуху. Управившись, сел на печи, свесил ноги и закурил. Одну, потом другую… Вскоре дым от его цигарок плавал по всей хате. Тоска острой болью жгла ему грудь. Он почувствовал, что долго так не выдержит. «Переночую еще одну ночь и уйду». Он, казалось, ощущал ход времени, секунда за секундой. Был так напряжен, что вздрогнул, как от внезапного грома, когда осторожно звякнула щеколда в сенях. Как петух от него, так и он от этого звука отшатнулся к стене, потом спрыгнул с печи и занял оборонительную позицию, готовый ко всему. Отворилась дверь, и через порог шагнул Коля Сущевич. Антон Крамаревич увидел худощавого, с обветренным острым лицом мальчишку, в котором (и это сразу бросалось в глаза) нерешительность и робость боролись с очевидной отвагой. Возможно, это было напускное, для видимости, но это было главным в его облике и повадке.