Мишка косолапый гору перелез - [12]

Впрочем, Фиона была как раз из тех, кто не спешил заражаться. У нее в это время умирала мать, и опыт работы в больнице привел Фиону от рутинного перекладывания бумажек в регистратуре к новому полю деятельности. Да Грант и сам не кидался головой в омут — во всяком случае, по сравнению с некоторыми коллегами. Так близко, как Джеки, он к себе не подпускал ни одну женщину, никогда. А чувствовал он тогда главным образом гигантский скачок благополучия. И даже склонность к полноте, которая водилась за ним с двенадцати лет, вдруг куда-то исчезла. По лестницам бегал через две ступеньки! Как никогда радовался открывающемуся из кабинетного окна виду на сосны, рваные облака и февральский закат, задуваемый ветром; его до слез трогали старинные лампы, чарующими световыми призраками пробивающиеся сквозь портьеры гостиной у соседей, и выкрики детей, ни за что не желающих покидать гору в сумеречном парке, где они катались на санках. Но вот уже апрель, а там и лето, он возится с цветами, учит их названия по-исландски. С таким репетитором, как собственная теща — правда, уже почти лишившаяся голоса (ее-то недуг посерьезнее: рак горла), — он так поднаторел в произношении, что набрался храбрости и прочел студентам вслух, а потом перевел им величавую, хотя и весьма жестокого содержания «Хофьолаусн-драпа» (оду «Выкуп головы»), поднесенную в качестве подарка королю Эйрику Кровавой Секире скальдом, которого король приговорил к смерти[8]. (Однако потом тот же король помиловал и отпустил его — так покорила жестокого конунга сила поэзии.) Все дружно Гранту аплодировали, даже сердитые «вьетнамские писники[9]», которых на курсе тоже было достаточно; надо же, простили ему добродушно-насмешливое предложение переждать страшноватую драпу в коридоре.

В тот день (или это было на следующий?) в автомобиле по дороге домой он вдруг заметил, что повторяет про себя одно и то же: преуспел в премудрости и возрасте и в любви у Бога и человеков[10].

Устыдясь кощунства, он тогда почувствовал суеверный холодок под ложечкой. Ну да, есть немного. Но он же не говорит этого вслух, а так-то — что тут плохого?

В очередной раз отправляясь в «Лугозеро», он взял с собой недавно купленную книгу. Было это в среду. Пошел искать Фиону у карточного стола, но не нашел.

Вдруг его окликнула какая-то старушенция:

— Здесь ее нет. Она заболела. — В голосе старухи явственно чувствовалось, как ее радует собственная значимость; очень собой довольна: она его узнала, а он про нее ничего не знает. Возможно, она довольна еще и тем, как хорошо осведомлена о Фионе, о ее здешней жизни; наверное, уверена, что знает больше него.

— И его тут тоже нет, — добавила она.

Грант отправился на поиски Кристи.

— Да так, ничего серьезного, — сказала та, когда он спросил, что с Фионой. — Просто решила сегодня провести день в постели: она немного расстроена.

Фиона была в постели, но сидела выпрямившись. Он несколько раз уже бывал в ее комнате, однако до сих пор не замечал, что кровать там больничной конструкции, наклон изголовья регулируется. Жена была в одной из своих закрытых по самое горло, почти монашеских ночных рубашек, а вот цвет лица нехорош: отнюдь не лепестки вишни, скорее сырое тесто.

Обри тут же — у постели в кресле-каталке, придвинутой к кровати вплотную. Но не в неописуемого вида рубашке с расстегнутым воротом, как он ходил обычно, а в пиджаке и при галстуке. Щеголеватая твидовая шляпа валяется на кровати. Вид такой, будто только что вернулся из деловой поездки.

Куда он, интересно, ездил? К своему адвокату? Банкиру? Распорядиться по поводу похорон?

Каким бы ни было его дело, оно его, похоже, утомило. На нем тоже лица нет.

Оба посмотрели на Гранта застывшими, горестными глазами, в которых узнавание сразу сменилось облегчением, чуть ли не радостью, едва они увидели, кто это.

Не тот, чей приход ожидался.

Они держались за руки и явно не желали их расцеплять.

Шляпа на кровати. Пиджак, галстук…

Оказывается, никуда Обри не ездил. И вообще дело не в том, где он был и с кем встречался. А в том, куда собирается.

Грант положил книгу на кровать рядом со свободной рукой Фионы.

— Это про Исландию, — сказал он. — Я подумал, может, тебе захочется полистать.

— Да, спасибо, — сказала Фиона. На книгу даже не взглянула. Он взял ее руку, положил на книгу.

— Исландия, — сказал он.

Она проговорила:

— Исс-ландия. — В первом слоге еще теплился какой-никакой интерес, но вторая половина слова скомкалась. И вообще: пора ей уже всеми помыслами, всем вниманием возвращаться к Обри, который в этот миг пытался высвободить из ее руки свою огромную толстопалую лапищу.

— Что с тобой? — сказала она. — Что с тобой, сердце мое?

Таких ярких уподоблений Грант от нее в жизни не слыхивал.

— Да ладно, ладно, — проговорила она. — Ну-ну, ну не надо. — И потащила сразу горсть салфеток из коробки, стоявшей на одеяле. Это она потому, что у Обри на глаза навернулись слезы. Потекло из носа, и мужчина забеспокоился, как бы не сделаться жалким, особенно на глазах у Гранта.

— Ну вот. Ну вот, — говорила Фиона. Она бы сама ему и сопли вытерла, и слезы; и, вероятно, будь они одни, он бы ей это позволил. Но рядом был Грант, и Обри ей не разрешил. Он лишь как можно крепче схватил салфетку и несколько раз неловко, но достаточно удачно провел ею по физиономии.