Мировая республика литературы - [29]
Вместе с культурным господством французского языка — несколькими годами позже немцы назовут его «языком цивилизации» — для Европы начинается новая эпоха — светская и интернациональная[124]. Обмирщение европейской политики и литературы, ставшее одной из характерных черт империи французского языка, по сути дела, и есть следствие борьбы, начатой гуманистами и дю Белле против латыни. Их борьбу можно рассматривать также как борьбу за освобождение литературы в Европе от влияния и господства церкви, что, в конце концов, и произошло. И произошло окончательно. В XVIII веке писатели освободятся от господства короля, в XIX станут свободными от национальной идеи.
Предпочтение «светского», которое возникло не только во французской литературной среде, но и у всей европейской элиты, было следствием пламенной веры французских интеллектуалов в «совершенство языка короля» и величие эпохи, которую Вольтер назовет «веком Людовика XIV». Результатом этой веры была целая система литературных, стилистических и лингвистических представлений, воздействие которой мы можем оценить только сегодня.
Одним из создателей несравненного и ни с чем не сравнимого величия эпохи французского классицизма окажется Вольтер. Он создал миф о золотом веке политики и литературы, «выдумал», что классицизм вечен, заразил своих читателей ностальгией по счастливым временам великой славы Людовика XIV, а главное, он поднял на недосягаемую высоту писателей — классицистов, превратив их в воплощение самой литературы. Мифу, рожденному определенными представлениями, Вольтер сумел придать аромат исторической подлинности. Благодаря трактовке Вольтера царствование Людовика XIV стало эпохой «совершенства», которое можно только воспроизводить или подражать. «Мне кажется, — пишет Вольтер в своем «Веке Людовика XIV» (1751), — что если в какое- то время существовало достаточно много хороших писателей, ставших классиками, то нельзя употреблять другие выражения, нежели те, какими пользовались они, и выражениям этим нужно придавать тот же самый смысл, иначе пройдет немного времени, и век нынешний не поймет век минувший […]. Это было время, достойное внимания будущих веков, ибо тогда героев Корнеля и Расина, персонажей Мольера, симфонии Люлли (речь мы ведем только об искусствах), голоса Боссюэ и Бурдалу выслушивали Людовик XIV и Мадам, прославившаяся своим безупречным вкусом, Конде, Тюренн, Кольбер и другие необыкновенные люди, которых в то время появилось так много. Может ли повториться такое время, когда герцог де Ларошфуко, автор «Максим», закончив беседу с Паскалем или Арно, шел смотреть пьесу Корнеля?»
В самом деле, невозможно понять веру, например, немцев в образцовость французского классицизма и стремление немецких писателей превзойти его, если позабыть о мифе «совершенства», достигнутом определенной страной на определенном историческом этапе, вызывающем желание вступить в конкуренцию. А без существования этой пламенной веры немцев, унаследованной нашим современником Чораном, невозможно понять его зачарованность языком французского классицизма и желание писать именно таким языком.
В трактате «О немецкой литературе», который король Пруссии[125] опубликовал на французском языке в 1780 году, мы находим все ту же доктрину совершенства французского классицизма. Мы уже говорили о том, что этот трактат одно из самых ярких доказательств безграничного господства французского языка. Прибавим, что история (и история искусства в том числе), которая подразумевается в этой книге и останется достоянием следующих поколений немецких ученых и художников, в некотором смысле, представляет собой прерывистую цепочку классических эпох: Греция Платона и Демосфена, Рим Цицерона и Августа, Италия эпохи Возрождения, Франция времен Людовика XIV. И нет для Германии судьбы более великолепной, чем занять свое место во всемирной истории, которая представляет собой череду «эпох», на протяжении которой каждая нация воплощает все тот же неизменный классический идеал, после чего впадает в ничтожество и исчезает, оссвободив место новому народу, достигшему зрелости.
Фридрих II считает, что немецкий язык нужно «исправить» по образцу французского, и это будет способствовать появлению новых немецких «классиков»: «В царствование Людовика XIV французский язык распространился по всей Европе, и произошло это отчасти из любви к тем прекрасным писателям, которые расцвели в то время, благодаря тем замечательным переводам из античности, которые были тогда сделаны. Теперь этот язык стал тем пропуском, который введет вас в любой дом и в любой город. Поезжайте из Лиссабона в Петербург, из Стокгольма в Неаполь, говоря только по — французски, и вас поймут повсюду. Знание одного языка избавит вас от необходимости знать несколько, загромождая вашу память множеством слов». И продолжает: «У нас тоже будут свои классические авторы, их захотят читать, и наши соседи будут учить немецкий. Королевские дворы заговорят на нем с наслаждением, и вполне может случиться, что наш язык, отшлифованный и усовершенствованный, благодаря нашим прекрасным писателям, распространится с одного конца Европы до другого…»
