Мировая республика литературы - [27]
Словом, нам кажется, что в сложном процессе формирования нормативного литературного французского языка (нормы[114]), который длился во Франции на протяжении всего XVII века, нельзя видеть, в первую очередь, результат необходимости «социального общения», вызванного централизацией государства[115]. Речь скорее идет об уникальном процессе накопления самого разного рода возможностей — теоретических, логических, эстетических, риторических, поэтических, благодаря которым была создана собственно литературная ценность, литературность французского языка, который превратился из «языка франков» в «язык литературы». Это новое качество нарабатывалось и формировалось только через возникновение новых литературных форм и способствовало превращению языка в некое самоценное эстетическое явление, материал для литературы. Коллективное языковое творчество, создавшее из французского языка литературный язык, можно назвать процессом эстетизации, то есть нарастающего олитературивания языка, что и объясняет, почему впоследствии именно французский язык стал языком литературы. «Образная ценность языка, — пишет Энтони Лодж, — тонкости языковой нормы стали главной заботой правящих кругов, так как в этом обществе, по словам Брюно, красота речи стала главным отличительным свойством»[116]. Язык в этом обществе сделался общей для всех целью и символом веры.
В 1637 году завсегдатаи отеля Рамбуйе приняли участие в «грамматической дискуссии» по поводу слова «ибо». Этот союз имел несчастье не понравиться Малербу, и Гомбервиль гордился тем, что ни разу не употребил его в пяти томах своего «Изгнания Полександра». Академики приняли проблему близко к сердцу и принялись изучать ее с рвением, над которым посмеялся Сент — Эвремон в своей «Комедии академиков»: героиня в ней предпочитала «потому что». Началась битва памфлетов. Мадемуазель де Рамбуйе призвала на помощь Вуатюра, одного из вождей лагеря «светских». Он ответил защитительной речью, пародирующей «благородный» стиль: «В наше время, когда судьба разыгрывает трагедии во всех уголках Европы, самого большого сочувствия заслуживает слово, которое приготовились гнать и судить. Это слово верно служило монархии и во всех распрях показало себя добрым французом. […] Я не знаю, ради чего враги этого слова хотят отнять у него то, что ему принадлежит, и отдать это выражению «потому что». Не знаю, почему они хотят разместить в двух словах то, что умещалось в трех буквах. Но главную опасность, мадемуазель, я вижу в другом: совершив одну несправедливость, они начнут совершать другие. Что помешает им ополчиться против «но», да и «если» не будет в безопасности. Отняв у нас все союзы, которые соединяют слова, наши благодетели обрекут нас на язык ангелов, а поскольку вряд ли мы ими станем, нам придется объясняться жестами. […] Прожив на свете одиннадцать столетий, ничуть не постарев и пользуясь повсюду доверием, поучаствовав во многих важных договорах и почетно послужив на советах наших королей, «ибо» вдруг попало в немилость, и ему грозят казнью. В ужасе я жду, что скоро услышу, как скорбный голос произнесет: «Великое «ибо» мертво»… Даже похороны великих «сат» и «pan» покажутся мне не столь значительными и неожиданными…»[117]
К началу царствования Людовика XIV (1661) накопленный литературный капитал был уже так значителен, и вера в могущество французского языка была так велика, что его победу над латынью признала с торжеством вся Европа. Однако в 1667 году Луи Лелабурер все — таки напишет и опубликует трактат «Преимущества французского языка перед латинским», как будто превосходства французского языка еще нужно было утверждать. В 1671 году появляются «Беседы Ариста и Эжена» отца Буура. Автор ставит французский язык выше всех современных языков и выше латыни «в период своего совершенства, которого она достигла во времена первых императоров»[118]. В 1676 году Франсуа Шарпантье в своей «Защите французского языка, пригодного для надписей на триумфальной арке» утверждает, что французский язык более универсален, чем латынь во времена расцвета Римской империи, и более убедителен, чем новая латынь «ученых». Своего монарха он называет вторым Августом: «Как Август, он Любовь Народа, восстановитель Государства, основатель Законов и Общественного благополучия […]. Все Искусства расцветают благодаря его великолепным успехам. Поэзия, Красноречие, Музыка достигли того необыкновенного совершенства, которого до этих пор не достигали…»
