Мировая республика литературы - [150]
Так что же остается критике? Может быть, именно наладить в литературе связь между миром и брюками, связать два мира, вынужденных существовать параллельно, никогда не пересекаясь? Действительно, теория литературы уже давно отказалась от исторического подхода (Ролан Барт даже назвал свою статью «История или литература?»[668]). История литературы, в свою очередь, отказывается от текста, т. е. собственно от литературы. Автор, как исключительное явление, и текст, как недостижимая бесконечность, были провозглашены неделимыми, «единосущными» — просто по определению литературного факта — и они исключили, или, выражаясь сакральным языком, отлучили и предали анафеме историю, обвинив ее в неспособности вознестись к высотам чистых форм литературного искусства.
Две вселенные — «мир» и «литературу» — провозгласили несоизмеримыми. Барт даже говорит о двух разных континентах: «С одной стороны — мир, с его изобилием фактов, политических решений, обществ, экономик, идеологий; с другой — творчество, кажущееся уединенным и замкнутым, и при этом двусмысленное, ибо у него одновременно несколько смыслов […], два континента периодически обмениваются сигналами или подписывают конвенции. Но главное, изучают эти два континента по отдельности: их географии плохо сочетаются»[669].
Препятствие (которое принято считать непреодолимым) для обретения золотой середины между этими двумя вселенными заключается, по Барту, в «географии», но особенно — во времени: теоретики и историки литературы указывают, что формы меняются в разном ритме, не одновременно, что у них «иной режим»[670], несводимый к хронологии реального мира. Однако сочтено возможным изменить направление вопроса «дифференциальной хронологии»[671] и описать разновидности организации литературного времени, т. е. вселенной с собственной структурой, собственными законами, собственной географией и собственной хронологией. Эта вселенная надежно «отгорожена» от обычного мира, но она всего лишь относительно самостоятельна, и, соответственно, относительно независима. В определенном смысле, это осуществление мечты Барта, который писал в 1960 г.: «Конечно, можно мечтать о том, чтобы эти два континента имели взаимодополняющие очертания, чтобы, несмотря на то, что они далеки друг от друга на карте, их можно было бы при этом каким — нибудь идеальным переносом сблизить, подогнать друг к другу, примерно как Вегенер подклеил Африку к Америке»[672].
Но как сохранить историю всего того, что «двигается, плавает, бежит, возвращается, ломается, восстанавливается […], — пишет Беккет. — Что сказать об этих картах, которые скользят, контурах, которые вибрируют, опорах, которые может разрушить что угодно, которые рушатся и трансформируются на глазах? Как говорить, — добавляет он, — […] об этом мире без веса, без силы, без тени? […] Это и есть литература»[673]. Более того, «как представить это изменение», продолжает Беккет, это особое изменение, касающееся не только формы, жанров, стилей, но литературных разрывов и революций? Главное, как понять во времени самые исключительные произведения, никак не нарушая и не умаляя их исключительности? Искусство, настаивает Беккет, «ждет, пока его оттуда вынут» К Итак, осуществление мечты Беккета предполагало необходимость изменить обычное видение литературы и отказаться на время от своей приверженности к ней, которая держится на своеобразном epoche Гуссерля. Сделать из литературы, в противоположность обычному ее пониманию, объект временной — не значит свести ее к серии событий в мире и поставить произведения в зависимость от обычной хронологии, это значит, напротив, сообщить ей двойное временное значение. Написать историю литературы — это большой и парадоксальный акт. Он заключается в том, чтобы вписать ее в историческое время и показать, как мало — помалу она из него вырывается, на обратном пути создавая свою собственную темпоральность, которую до сегодняшнего дня не замечали. Конечно, существует некоторое временное искажение между моделью и литературой, но именно время (литературное) позволяет литературе освободиться от времени (политического). Иначе говоря, создание чисто литературного времени является условием, которое позволяет выстроить литературную историю литературы (в противопоставлении — и в соответствии — с «исторической историей литературы», как назвал ее Люсьен Февр[674]). Поэтому необходимо одновременно и восстановить изначальную историческую связь между литературой и миром (выше мы показали, что она была прежде всего политического и национального порядка), чтобы показать, как в процессе медленного обретения самостоятельности литература освободилась от обычных исторических законов. Точно так же литературу можно определить — без противоречия — и как объект, несводимый к истории, и как объект исторический, но принадлежащий к чисто литературной истории. В процессе, который мы назвали здесь генезисом литературного пространства, медленно, трудно, болезненно, в бесконечной борьбе и соперничестве рождается литературная свобода, преодолевая все навязанные ей внешние ограничения — политические, национальные, лингвистические, коммерческие, дипломатические.
