Мировая республика литературы - [152]

Пример Кафки показывает, что чаще всего этноцентризм становится анахронизмом. Поскольку признание его было посмертным, эти анахронизмы поддерживались той дистанцией, которая отделяла литературное пространство (а также и политическое, и интеллектуальное), в котором Кафка создал свои тексты, от литературного пространства (а также и политического, и интеллектуального), в котором его творчество воспринималось. Вступая в литературную вселенную, которая после 1945 г. признала его как одного из творцов современности, он тут же теряет свои национальные и культурные характеристики, приглушенные процессом универсализации. К нему начали прилагать критерии, бывшие в то время в ходу на литературном Гринвиче, т. е. в литературной современности (которая меняется с каждым поколением интеллектуалов, вчитывающихся в тексты): самостоятельность, формализм, многозначность и т. п., — тогда как исторический подход показывает, что, как раз напротив, Кафка был, или считал себя, или жил как писатель подчиненной нации; что именно как таковой он следовал только что установленной нами модели, и можно сказать, что он посвятил все свое творчество бесконечным и трудным поискам своей подлинной сущности. Он участвовал в создании своей национальной литературы, он хотел своими текстами способствовать раскрепощению своего народа и его национальному становлению. Если Кафка действительно был писателем «малой» страны, то он при этом был во всем противником литературного формализма, и он решил с полным знанием дела обратиться своим творчеством к коллективу или к сообществу. Но авторитет литературных иерархий, навязанных критическим этноцентризмом больших наций, запрещает признать подобное литературное действие достойным высокой литературной идеи.

Лишь интернациональная и историческая модель, предложенная здесь, и в особенности знание исторической связи, установившейся с XVI веке между нацией и литературой, может вернуть смысл, а также эстетическую и политическую логику литературному предприятию писателей с периферии. Благодаря установлению литературной карты мира и тому, что противоречие, разделяющее большие и малые литературные нации, стало очевидным, теперь можно освободиться от предубеждений центральной критики. Лишь отдавая себе отчет в том, что Кафке присущи все характерные и общие черты писателей формирующихся и подчиненных наций, можно преодолеть близорукость, характерную для критики центра. Тот же механизм отрицания политической и исторической специфики воспроизводится в отношении произведений таких разных авторов, как Ибсен, Ясин, Джойс, Беккет, Бенет и др. Несмотря на разные интересы, всех их объединяет то, что своим всемирным признанием они обязаны вопиющему непониманию их литературных проектов, и что каждый из них столкнулся с проблемой «производства» литературной универсальности.

Мы, разумеется, не оспариваем всемирного признания Кафки. Его необыкновенные искания и безысходность положения, несомненно, не оставили ему иного выбора, кроме создания такой литературы, в которой, нарушая все общепринятые нормы литературного повествования, невзирая на еврейское происхождение и социальный статус, со всей своей остротой вставал вопрос всемирного масштаба. Но неисторический принцип, согласно которому центр оценивает и признает писателя, — это принцип универсализации, которая происходит из — за ограниченности кругозора. Поэтому новый метод анализа литературного текста, основанный на новом подходе к истории литературы, так необходим при построении новых литературных универсалий. Лишь признавая исключительность того или иного литературного проекта, мы можем докопаться до истинного масштаба его универсальности.

Итак, эта книга могла бы стать своего рода оружием в руках всех периферийных литератур. Я хотела бы, чтобы мое прочтение текстов дю Белле, Кафки, Джойса, Фолкнера могло стать средством борьбы с предрассудками, высокомерием и авторитарностью центральной критики, незнакомой с неравенством, реально существующим в литературной вселенной. Есть такая универсальность, которая неподотчетна центрам, — это повсеместное господство писателей, которое, принимая разные во времени формы, тем не менее уже четыре века дает во всем мире одни и те же результаты. Неправдоподобное постоянство — я сама была им ошеломлена — орудий, битв, притязаний, литературных манифестов, которые ведут от дю Белле к Катебу Ясину, через Йитса, Данило Киша и Беккета должно было бы побудить всех «опоздавших» в литературном мире выбрать себе предков среди наиболее престижных в истории мировой литературы писателей и, главное, принять в их творчестве все — форму, язык или политико — национальную тематику.

Более того, начиная с 1549 г., даты первого издания «Защиты и прославления французского языка», нам известно, что именно на литературной периферии начинаются все самые крупные революции, которым удается всколыхнуть до самой глубины литературные традиции, изменить сами критерии оценки литературного времени и литературной современности: я имею в виду те критерии, под чьим давлением оказались Рубен Дарио, Георг Брандес, Мариу ди Андради, Джеймс Джойс, Франц Кафка, Самуэль Беккет, Уильям Фолкнер… Я надеюсь, что эта книга окажется не только создана для читателей, но и самими читателями; мне хотелось бы иметь право написать, как Пруст в конце своих «Поисков…»: «…я думал [о своей книге] […] и, говоря о тех, кто мог бы прочесть эту книгу, было бы весьма неточно называть их читателями. Ибо, как мне представляется, они были бы не моими, но своими собственными читателями, поскольку книга моя являлась бы чем — то вроде увеличительных стекол, подобных тем, какие оптик в Комбре предлагал своему клиенту; своей книгой я дал бы им возможность прочесть самих себя. И мне было бы не нужно, чтобы они хвалили меня или поносили, мне нужно было бы, чтобы они мне сказали, действительно ли это так, действительно ли слова, что читают они в самих себе, являются теми словами, что написал я…»