Мировая республика литературы - [148]
Очень похожие вещи говорит Катеб Ясин в 1975 г. в ответ критикам, которые с чрезмерной прямолинейностью называли Фолкнера его единственным образцом. Он сопоставляет писателей двух стран: «Возьмем, например, Камю. Он ведь тоже писатель, бесспорно, но его книги об Алжире звучат фальшиво и поверхностно […]. Что касается Фолкнера, он пишет о людях того типа, который я больше всего ненавижу. Это арендатор, белый пуританин, выходец из соединенных Штатов […]. Но только Фолкнер — гениален. Он весь принадлежит литературе […]. Он не мог на меня не повлиять, тем более что, когда я писал, Алжир был как Южная Америка, как южные Штаты, с подавляющим меньшинством белых, практически с теми же самыми проблемами. Поэтому повышенный интерес к Фолкнеру легко объясним. Но влияние Фолкнера у нас эксплуатируется некорректно. Издатели прямо на обложке об этом пишут. Это выгодно, потому что Фолкнер очень известен. Это удобно, но нужно еще объяснить, что значит влияние Фолкнера. Если это объяснять, как я это сделал, в нескольких словах, то все становится на свои места»[661].
Фолкнер в Латинской Америке
Американский романист стал также символом освобождения для писателей латиноамериканского «бума». Мы знаем, что его творчество было очень значимо для Габриэля Гарсии Маркеса, который много раз об этом говорил. Но оно сыграло важную роль и для творческого становления перуанца Мариу Варгаса Льосы: «Я читал американских романистов, писателей «потерянного поколения» — Фолкнера, Хемингуэя, Фицджеральда, Дос Пассоса — особенно Фолкнера. Из всех, кем я увлекался в молодости, он — один из немногих, кто до сих пор жив для меня. Я никогда не бывал разочарован, перечитывая Фолкнера, как это иногда случалось у меня с Хемингуэем […]. Он — первый романист, которого я читал буквально с пером и бумагой в руках, поскольку его техника меня поразила. Первый романист, чье произведение я пытался воссоздать в уме, стараясь, например, замечать организацию времени в его текстах, пространственные и хронологические пересечения, разрывы повествования и это его умение рассказывать одну историю в разнонаправленных перспективах, создавая таким образом двусмысленность, загадку, тайну, эффект глубины. Да, кроме того, что он просто один из величайших писателей XX в., Фолкнер поразил меня своей техникой. Я думаю, что для латиноамериканского романиста очень полезно было читать его произведения именно тогда, когда я это делал, потому что в них можно было найти просто великолепную игру разных техник описания реальности — нашей реальности — очень близкой по смыслу к той, которую описывает Фолкнер, т. е. к реальности юга Соединенных Штатов»[662]. Варгас Льоса говорит о том же геополитическом родстве с Фолкнером, что и Бенет и Буджедра, и это еще одно доказательство структурного сходства. Таким образом, Фолкнер стал объектом восхищения многих писателей не только как одна из самых почтенных фигур в пантеоне современного романа, но главным образом как первооткрыватель, изобретатель нового повествовательного, технического, формального решения, которое позволило объединить самую современную эстетику с самыми архаическими социальными структурами и с картинами самой глубокой древности[663].
К изобретению литературных языков
На пути от зависимости к самостоятельности, хотя бы относительной, когда идет медленный процесс накопления литературных ресурсов, без которых невозможны литературная свобода и оригинальность, больше всего трудностей ожидают писателя в борьбе за язык. Поскольку язык — основной рабочий материал писателя — неотделим от политики и идеологии, он начинает играть важную роль для национальных, националистских и популистских движений. Писатель редко бывает независим от политических и национальных институтов. Поэтому для писателя из наиболее независимых стран Международной Республики Литературы существует формула: «Моя родина — это мой язык», которая позволяет ему заявить свои права на национальный язык, не приемля при этом политический национализм.
Заключительным этапом раскрепощения литературы и писателя, заключительной декларацией их независимости становится свободное употребление самостоятельного, т. е. преимущественно литературного языка. Это язык, который не подчиняется грамматическим или даже орфографическим нормам, который отказывается соответствовать общим требованиям ясности и удобочитаемости и повинуется лишь требованиям, продиктованным самим литературным творчеством.
