Мировая республика литературы - [147]

Руководствуясь этой целью, Бенет предпринимает анализ структуры архаических национальных верований, на первый взгляд загадочный и чисто литературный, а на самом деле исторический и этнографический. Так, он вспоминает сюжет о том, как «голова царя Сидуана, как повествует легенда, отскочив, упала в бурные воды Торса […] и безумие юного Авизы, разрезающего живот трупа своего отца […таким образом он] навсегда предопределил низменное и безнадежное положение деревни, подвергшейся распаду и архаизации, ради сохранения своего законного могущества»[652]. Точно так же Бенет предлагает весьма провокационную точку зрения на гражданскую войну. В его книгах нет и следа той героической мифологии, которая стала отправной точкой стольких произведений испанской эмиграции. В своей книге Бенет касается предмета, по определению запретного, но важного для самоопределения испанских интеллектуалов. И этот сюжет будет, в той или иной форме, появляться во всех его романах. Его принципиально новый взгляд на эту войну — это взгляд историка. Он говорит о ней в беспристрастном, описательном тоне, не отдавая предпочтения ни республиканцам, ни националистам. У его разочарования глубокие (и совсем не литературные) корни: его отец, республиканец, был убит в Мадриде республиканской армией. О своем плане он с предельной ясностью говорит в «Ты вернешься в Регион»[653]: «Мы начинаем лучше понимать развитие событий гражданской войны вокруг Региона, когда осознаем, что […] мы имеем дело с парадигмой, в малом масштабе и в более медленном ритме, событий, происходящих на полуострове». А ниже речь идет о республиканских пристрастиях Региона: «[Регион] был настроен республикански не по небрежности или забывчивости, был революционным и воинственным не из протеста многовековому давлению, но из смелости и простодушия, качеств, порожденных бедной и безрадостной природой»[654]. Бенет описывает гражданскую войну как одно из многочисленных проявлений испанской отсталости[655], как одно из самых ужасных последствий изоляции, которую избрала для себя и от которой пострадала страна с самыми архаическими обычаями и верованиями. Таким образом, в 1967 г., при франкистском режиме, он предлагает универсальный анализ исторической логики прихода к власти диктатуры. Вот что он пишет о Нуме, страже проклятой горы в Регионе: «Он не сдается, но он и не допускает никакого намека на прогресс; процветание при нем невозможно. Неверно считать его суеверием; он — не каприз природы и не продукт гражданской войны […], трусливый, эгоистичный и грубый народ всегда предпочтет репрессии — неуверенности; похоже, вторая — для богатых»[656].

Фолкнер в Алжире

Рашид Буджедра, который попытался на арабском языке реализовать тот же план, что и Хуан Бенет — на испанском, тоже воспользовался наследием Фолкнера. Он стремился ввести в алжирский «национальный» роман новую проблематику и преодолеть простую языковую альтернативу (писать на арабском или на французском). Он обращается к современному роману, который школьная система — продукт колонизации — мешала ввести в оборот: «Я хочу, чтобы моя страна была современна, — говорит он в одном интервью, — а на данный момент она таковой не является; и в литературе я, действительно, очарован новизной стиля, очарован писателями, которых я считаю творцами мировой современности, будь то современные писатели или любые другие авангардисты: это Фолкнер (пусть он давно уже умер), поскольку он — изобретатель современного романа, и Клод Симон. Действие всех романов Клода Симона происходит в Перпиньяне. С этого маленького городка, почти деревни, начинается мир Симона. И точно так же все, что пишет Фолкнер, начинается с Джефферсона, маленького городка в штате Миссисипи. И потом я нашел себя, и я называю это «южным романом», я из числа приверженцев «южного романа», я хочу к ним принадлежать. Именно Юг и сближает меня с Клодом Симоном, ведь он говорит о женщинах тридцатых годов точно так же, как я говорю о женщинах девяностых в Алжире, а именно: затворничество, жара… Это тот же мир, что и мой, тот мир, в котором я родился. И Фолкнер — то же самое: юг, насекомые, комары, все это…»[657]. Сопоставление с Клодом Симоном, который и сам признавал свой долг перед Фолкнером, позволяет дважды присвоить себе наследие американского романиста. Достигнуть в романе современности, которая дает возможность самовыражения, чтобы, не пользуясь приемами натурализма, описать реальную жизнь страны — значит для Буджедры достичь абсолютной литературной и эстетической самостоятельности: он не одобряет вовлеченности алжирских писателей в политику, он ищет политики в другом месте — в литературе. В то же время это не синонимично уходу в чистый, аполитичный эстетизм. Буджедра стремится изменить арабский язык изнутри, отказаться от старых норм, от традиционного пиетета перед арабским языком как языком Корана, обновить литературные приемы. В наши дни в Алжире ему так же трудно нарушать принятые нормы литературной, социальной и религиозной благопристойности, как и Джойсу в Ирландии двадцатых годов. Он стремится освободить, изменить изнутри нормы той литературы, которая считает себя уже свободной от колониальной зависимости. При этом она пользуется универсальными нарративными моделями, которые по своей структуре являются всего — навсего воспроизведением школьных моделей французского «хорошего стиля»: «У нас литература начальных классов, школьная литература […]: алжирский писатель смотрит на вещи с объективной, отстраненной, социологической, антропологической точки зрения. Надо сказать, что этому во многом способствовала колонизация, это было с ее благословения, и она этому рукоплескала… И этой литературе начальных классов мы учим»