Мировая республика литературы - [112]
По этому же принципу южноафриканский романист и литературовед Нджабуро Ндебеле сначала (почитав Джойса) попытался использовать на зулусском языке нарративную технику потока сознания, чтобы создать на этом зарождающемся литературном языке некоторое ощущение новизны и вырваться за тесные идеологические рамки антиапартеидовской борьбы. Таким образом он пытался подвести язык, практически не имеющий литературного кредита, к тому, что он считал верхом литературного новаторства, т. е. к нормам, признанным на Гринвиче. Но он быстро понял сложность такого предприятия, которое парадоксальным образом могло существовать в литературе лишь благодаря английским переводам. При отсутствии какой бы то ни было «современной традиции», не имея ни аудитории, способной понять его замысел, ни литературного сообщества, готового его признать, его опыт оказался либо напрасным, либо преждевременным. Поэтому писатель, отказавшись от своего смелого эксперимента, стал искать прямо на английском, без какой — либо промежуточной стадии, оригинальный путь повествования, в котором бы нашла выражение южно — африканская «черная» литература[489]. Став в наши дни одним из известнейших англоязычных писателей «черной» Южной Африки, он оказался, таким образом, «переведен», хотя его тексты и не подвергались переводу в строгом смысле слова[490].
Случается также, что, вследствие колонизации или культурного и лингвистического давления, у писателя в его зависимом положении не оказывается выбора, что, недостаточно хорошо зная язык своих предков, он может писать лишь на языке колонизаторов. В подобном случае можно сказать, что он сам себя переводит, раз и навсегда, с тем чтобы войти в литературный мир. Многие ирландские писатели начала века, писавшие по — английски, не знали гэльского. Точно так же многие алжирские интеллектуалы не знали арабского или недостаточно хорошо умели писать на нем, чтобы после провозглашения независимости сделать его своим литературным языком.
Для многих авторов использование языка колонизаторов как письменного языка не проходит безболезненно, т. к. они любят свою страну и хотят обеспечить ей как политическое, так и литературное существование. Этот могущественный язык оказывается для них своего рода «навязанным даром, за овладение которым придется отвечать как за «кражу». Статус «похитителей», один из важных симптомов неполноправное — ти, становится едва ли не главной темой в данной затруднительной ситуации. Это слово появляется в самых разных политических и исторических контекстах. Могущество понятий, заимствованных из гердеровских теорий (которые столь прочно укоренились в политической мысли и в национальной культуре, что перестали восприниматься как таковые), приводит к необходимости использовать корреляцию между языком, нацией и личностью и заставляет считать неполноправным язык, лишенный национальной самобытности. «Если вы оказались в положении колонизованного, вам приходится использовать этот язык, который вам дали взаймы, но вы пользуетесь им не как полноправный наследник, а как узуфруктарий (т. е. лицо, имеющее право пользования чужим имуществом, но не являющееся его собственником)», — утверждает алжирский писатель Жан Амруш[491]. «Мы знаем, — пишет он, — что те выходцы из колоний, которые сумели утолить свою жажду великих творений, — не любезные наследники, но «похитители огня»[492]». Интеллектуал — выходец из колоний «незаконным образом» присваивает себе «благо языка цивилизации, законным наследником которой он не является. И поэтому, — продолжает Амруш, — он что — то вроде ублюдка»[493]. С этим понятием кражи языка мы сталкиваемся у всех писателей, оказавшихся в литературе в зависимом положении и лишенных собственного языка, например у Кафки. Чешский еврей, пишущий по — немецки, он оказался по отношению к немецкому языку в том же положении обездоленности, незаконности и неуверенности, что и алжирские писатели по отношению к французскому[494]. Хотя сегодня Салман Рушди признан как писатель и принят в лондонских литературных кругах, в его творчестве мы встречаем ту же тему вины, т. е. предательства: «Индийский писатель, — пишет он, — вновь взглянув на Индию, чувствует себя виновным […]. Те из нас [индийских писателей], кто пользуются английским языком, делают это вопреки нашему неоднозначному к нему отношению, или, может быть, из — за того, что в нашей лингвистической войне мы можем найти отражение иных войн, происходящих в реальном мире, борьбы культур внутри нас самих и влияния, оказываемого на наши общества. Завоевать английский язык — значит, может быть, завершить процесс нашего освобождения»[495].
О «Буре» Шекспира много писали, в частности в англоязычных странах[496], как о произведении, пророчески и во всех тонкостях описывающем механизмы колонизации и подчинения (замечательный практический пример того, как самый почтенный литературный капитал сначала отнимается у колонизатора, а затем возвращается к нему). О теории «навязанного дара» было много споров в связи с замечанием Калибана, который на реплику Просперо, своего господина: «Из жалости я на себя взял труд Тебя учить. Невежественный, дикий, Ты выразить не мог своих желаний И лишь мычал, как зверь. Я научил Тебя словам, дал знание вещей…», ответил: «Меня вы научили говорить На вашем языке. Теперь я знаю, Как проклинать, — спасибо и за это. Пусть унесет чума обоих вас И ваш язык»
